Валентин Рыбин - Государи и кочевники
Принялись решать, как действовать дальше. И сердар, и Якши-Мамед, и другие юзбаши после захвата Кумыш-Тёпе не собирались прятать сабли в ножны и возвращаться назад: с десятитысячным войском можно дойти до Тегерана. Но что даст эта, пусть даже успешная, «прогулка»? Туркмены привезут рабов, возвратят какую-то часть потерянного три года назад богатства — и только. Нет, надо навсегда возвратить Гурген и Кара-Су! Теперь оставалось вернуть потерянный престиж, и Махтумкули-хан продиктовал писцу пространное послание на имя Насер-хана — астрабадского правителя. В письме он напомнил, что сколько существует белый свет, столько живут турк-мены, не подчиняясь ни одному государю: ни хивинскому, ни русскому, ни персидскому. А что касается астрабадских наместников, то на протяжении всего существования жизни на земле они платили туркменам за охрану берегов от разбойников двадцать тысяч харваров риса в год. Но вот произошло недоразумение: шах неожиданно ожесточился и больше не выплачивает им положенные двадцать тысяч харваров. «Такая обида шаха, — предупреждал Махтумкули-хан, — никуда не годится, ибо туркмены, не имея пропитания, шибко голодают. Не соизволит ли его величество, шахиншах Персии, по получении сего послания, вернуть своё дружеское расположение к туркменам? А если его величество не согласится вернуться к прежним порядкам и откажется давать рис, то туркмены не станут защищать Астрабад и Мазан-деран от разбойников, и тогда пусть шах винит себя и своё неразумие». Махтумкули-хан подписал письмо, поставил печатку и велел юзбаши утром двигаться на Астрабад.
Накануне выступления войска Якши-Мамед заглянул в гости к сестре Айне. Она и её муж Аман-Назар тоже должны были покинуть Гурген и отправиться в числе изгнанных на север. Но Аман-Назар в эти дни скитался по отдалённым аулам, выполнял повеление астрабадского наместника — собирал дань для шаха и не знал о приходе атрекцев. Айна встретила брата растерянно.
— Салам, салам, — печально ответила она на его приветствие и поставила чайник с пиалой на ковёр. Помолчав, упрекнула: — Значит, пришли времена: свой своего начал убивать? Вай, Якши, сколько жестокости в тебе и в твоём сердаре!
— Жестокими мы никогда не были, Айна, — ответил спокойно он. — Но и бабами не собираемся быть. Подумай сама: разве можно миловать изменников?
— Якши, братец ты мой, — усмехнулась Айна, — но ты ведь знаешь: если бы Аман не поставил подпись на фирмане, то шах отрезал бы ему голову! Если так рассуждать, то и отца нашего надо убить за связи с урусами! Больше того, ты и твой сердар ходили к хивинским владениям, чтобы помочь урусам.
— Придёт время — и за русских прихвостней возьмёмся, — пообещал Якши-Мамед. — Отца не тронем— слишком стар, а его прислужников, которые дастархан урусам стелят, всех перебьём.
— Хивинцев побьёте, каджаров побьёте, урусов побьёте, а с кем же ладить будете? С кем торговать?
Якши-Мамед поморщился, отпил из пиалы глоток остывшего чаю, сказал небрежно:
— Сначала мы создадим своё единое государство, потом будем думать о торговле. Не говорят «би», пока не скажут «алиф».
— Всё равно, без помощи вам не обойтись. Да только что с гобой спорить? Сам разберёшься когда-нибудь. Об одном прошу тебя, Якши, сохрани жизнь Аману. Я не смогу без него… Я умру… — дрогнувшим голосом выговорила Айна и заплакала, заслонив губы руками.
— Айна, да ты что?! — испугался он. — Зачем слёзы? Конечно, я не трону Амана. Может быть, он ещё одумается… Может быть, из него выйдет настоящий туркмен… Главное, надо ему понять — за что боремся…
— Он всё понимает, Якши, — плача отозвалась Айна. — То, что я говорю, это его слова. Он не верит в вашу силу. Он говорит, Туркмения не может стать на ноги без могучих соседей-покровителей. Или Персия, или Россия. Но мы живём под боком у Персии, потому он и согласился служить шаху.
— Он будет думать так, как думаю я, или перестанет думать совсем! — вновь ожесточился Якши-Мамед и, сухо попрощавшись, ушёл.
Всю зиму войско туркмен разгуливало по астрабадским и мазандеранским берегам, почти не встречая сопротивления. Астрабадский хаким Насер-хан в паническом страхе бежал сначала в Сари, а затем з Тегеран. Те, кто не успел бежать вместе с хакимом, спрятались от карающих мечей в густых непроходимых лесах и на вершинах гор. Некоторые переправились на остров Ашир-Ада под защиту Мир-Садыка. Он давно уже соорудил здесь крепость, оснастил её пушками и ружьями, не разрешал причаливать к острову ни русским, ни туркменским судам. Будь сейчас не зима, а лето, туркмены сели бы в киржимы и напали на Ашир-Ада. Но поскольку парусники зимовали в Гасанкулийском заливе, остров оставался неприступным. Джигиты сожгли несколько деревень, освободили из неволи земляков и к весне возвратились на Атрек, так и не добившись главного. Завладев вновь прежними территориями на Гургене и Кара-Су, они помнили о том, что существует фирман о границе, заключённый между русским царём и шахом. И этот фирман пугал их и настораживал: как теперь поведут себя урусы?
Якши-Мамед со своими джигитами возвратился одним из последних. Гасан-Кули с его сотнями войлочных юрт и агилов был переполнен. Всюду, куда ни посмотри, толпились и разъезжали на лошадях люди; над круглыми тамдырами курились дымки, и пахло чуреком и жареным мясом. И всюду, где собиралась хотя бы небольшая компания, слышались рассказы о походе, о стычках с каджарами. В канву о героических вылазках вплетались и невесёлые нотки: кое-кто погиб или умер, а кто-то струсил и опозорил свой род. С недоумением говорили о Кеймире. Паль-ван со своей сотней отбил отары Кията, но потом якобы порезал всех овец. Теперь он и его люди сидели, закованные в сенгире, и ждали приезда Кията и святого ишана Мамед-Тагана-кази. О потере отар Якши-Мамед услышал от Хатиджи и тоже возмутился:
— Ва алла! — воскликнул он с горечью. — Но ведь в отарах и моих баранов было не менее пятисот. Значит, и они пропали?
— Пропали, мой хан, — подтвердила Хатиджа. — Всех съел этот огурджалинский пальван: и Киятовых баранов, и сердаровых баранов, и наших.
— Проклятье его роду… С ума он что ли сошёл? Ну-ка, ханым, подай мне эту самую… — попросил он жену. И та, понимая его с полуслова, достала из сундука бутылку рома и рюмку: Якши-Мамед быстро выпил, поморщился, налил ещё и сказал:
— Ханым, если хоть крошечка мяса осталась после Кеймира, то дай её сюда, или я сгорю от этой горькой отравы!
Хатиджа ответила на шутку мужа признательной улыбкой. Быстро поставив на сачак чашку с шурпой, кусочки осетрины и икру, она подсела рядом. Выпив ещё, Якши-Мамед потянул её игриво за руку и оглянулся на детскую колыбельку:
— А где же наш Муса-хан? — спросил удивлённо, не понимая, как это он до сих пор не вспомнил о маленьком сыне.
— У мамы моей, не беспокойся, — успокоила Хатиджа. — Теперь и мама и отец — все живут рядом: вот мама и берёт нянчить нашего сыночка.
— Где поставил кибитки твой отец?
— Рядом с кибитками Кейик-ханым, — ответила простодушно Хатиджа. — Теперь твоей матери не скучно. И моим есть с кем поговорить. Мне сказали, что ты спас отца от смерти… спасибо тебе, мой хан.
— Ладно, ханым, не будем об этом, — тяжело вздохнул Якши-Мамед и выпил опять. Он хотел вернуть потерянное вдруг веселье, но ещё больше заскучал. Хатиджа брала из вазы серебряной ложечкой мёд и подносила к его губам. Не сопротивляясь, он глотал мёд, но в глазах у него кипела горечь. Он едва сдерживался, чтобы не оттолкнуть жену. Хатиджа постелила перину, взбила пуховую подушку и села на край постели:
— Хан мой, может быть отдохнёшь? Ты очень устал с дороги…
Вечером Якши-Мамед навестил старую ханшу-мать. Как и предполагал, тесть оказался у неё. Крупный и костлявый, с седой запущенной бородой, сидел согнувшись над сачаком и отхлёбывал из пиалы чай. Поздоровавшись, Якши-Мамед посмотрел на мать, с иронией сказал:
— Теперь тебе, мама, не скучно будет управлять государственными делами. Мой тесть подскажет тебе, как поступить с Турцией и как управлять Австрией!
— Не кощунствуй, сынок. Садись, — повелительно отозвалась Кейик-ханым. — Если б мать свою слушал, ты бы давно управлял Гургеном или Атреком. И Назар-Мергена не трогай, он не глупее тебя.
— Умный от трусости — хуже глупого, — возразил Якши-Мамед.
— Дразниться ты умеешь, — упрекнула ханша. — А уважение к старшим совсем потерял.
— Уважают не старость, а мудрость, мам, — опять возразил Якши-Мамед. — И если мой тесть мудр, то пусть хоть слово сам за себя скажет.
Назар-Мерген насмешливо вскинул брови, разгладил бороду:
— Мудрость в молчании, зятёк, и в умении переварить услышанное.
— Ну что ж, тогда переваривай, — зло засмеялся Якши-Мамед. — Даём тебе срок — неделю: если не отречёшься от персиян и не дашь клятву на верность вольной Туркмении, — пожалеешь.
