Елена Арсеньева - Королева эпатажа
Господи Боже, «вдова над открытой могилой»… Да, видимо, именно это и имела в виду та повитуха, «королева троллей», когда пророчила: «Так пусть же твоя красота будет достойна тех несчастий, которые она принесет!»
Страсти‑мордасти
(Дарья Салтыкова)
— Да шевелитесь вы, жеребцы! Шевелитесь, любезники! Барыня заждалась, небось!
И — щелчок кнута по перилам! И — еще раз — по плечам!
Толпа молодых мужиков и парней ввалилась в просторную залу господского дома, в которой пахло свежевымытыми полами и полынью, разбросанной тут и там «для отогнания блох».
— По стеночке, по стеночке, — учил суетливый староста, расталкивая толпу и для острастки то и дело прищелкивая кнутом. — По стеночке станьте. Держитесь очестливо. Ежели барыня чего спросит, солому не жуйте — отвечайте споро. Да лыбьтесь, робята, лыбьтесь поширше, не жалейте зубов!
«Робята» покорно подперли стены. Но «лыбиться» не спешили. На лицах застыли испуг и тревожное ожидание. Медленно тянулись минуты.
— Скорей бы уж, — выдохнул красивый крепкий мужик с русой бородой. — Все одно — не миновать стать…
— А может, минует? — пробормотал тонкий и стройный юнец лет шестнадцати, не больше, черноглазый, с едва пробившимися черными усиками, еще безбородый. — Кабы обошло меня, я б, наверное…
— Если бы да кабы во рту б выросли грибы! — глумливо ухмыльнулся староста. — Помалкивайте, чада! Барыня едет!
Стены, чудилось, дрогнули: это задрожали прижавшиеся к стенам мужчины. В открытое окно донесся стук копыт, звонкий женский хохот — такой веселый, такой заливистый и заразительный, что по лицам, как ни были люди перепуганы, вспыхнули ответные улыбки. Да тут же и погасли.
— Берите его в беремя да волоките наверх, прямиком в опочивальню! — приказала та, что смеялась за окном. — Да побыстрей, косорукие! Не то…
Слышно было, как по лестнице торопливо протопали какие‑то люди. Судя по тяжести поступи, они тащили какой‑то груз. Вслед затем раздались легкие, летящие шаги, распахнулась дверь, ведущая в залу, и в проеме встала высокая и красивая женщина, одетая в простое синее платье — почти в цвет ее глаз. Темно‑русые пряди полураспустившейся косы обвились вокруг округлого полуобнаженного плечика, выглянувшего из распахнутого ворота. Стройный стан, щедрая грудь туго‑натуго натянула ткань, белая нежная шея, алый рот, румяные щеки, соболиные брови, сияющие глаза, белоснежные зубы, влажно сверкающие в улыбке…
Сказка, а не баба!
Но самосветная улыбка ее, словно метлой, смела румянец с мужских лиц. Вдоль стен, чудилось, выстроились мертвецы, только что вставшие из могил. Отчетливо было слышно, как один, самый трусливый, выбивает дробь зубами. Кто дышал тяжело, запаленно, кто, наоборот, сдерживал дыхание…
— Ждете, желанчики мои? — хохотнула красавица, вглядываясь в померкшие глаза. — Ждете, миланчики? Попусту! Нынче у меня трофей, с ним забавляться стану. Вы — гуляйте, жеребчики мои удалые. Пока — гуляйте! Гони их всех на выпас, Ерофеич! — махнула она старосте округлой загорелой рукой с маленькой крепкой кистью. — Пошли вон, а ну!
Мужики потянулись к дверям — сначала медленно, словно не верили своему счастью. Потом, почуяв свободу, ломанулись наперебой, давя друг друга.
— А ну‑ка, стойте! — вдруг послышался барский окрик.
Те, кто успел выскочить в сени, сделали вид, что приказа не слышали: скатились с крыльца, опрометью кинулись со двора.
— Вот этого возьми, Ерофеич! — махнула барыня в сторону черноглазого парнишки, и староста проворно ухватил его за плечи, кинул ей в ноги.
Она нагнулась, погрузила пальцы в густые темные кудри, намотала на пальцы, чуть потянула…
Парень сдавленно вздохнул от боли.
— Чей такой… чернявенький? — проворковала барыня нежно, словно горлинка.
Он не отвечал, только дышал хрипло.
— Егорка, Володимера Дымова, сторожа с пасек ваших, младший сынок. Оленка, сестрица его, у вас в сенных девушках, а Егорка… подрос вот, — ответствовал за мальчишку староста.
— Вижу, что подрос!
Она дернула за черные кудри изо всех сил, и парень вскинул голову. Глаза его были зажмурены от боли.
— А ну, погляди на меня! — резко приказала барыня. — Кому сказала! Ну!
Егорка разомкнул веки, и она тихо засмеялась от удовольствия, глядя в черные, затуманенные болью и страхом глаза.
— Ерофеич, ты мальчишку покуда не отсылай, — приказала барыня. — Подержи в чуланчике. Может статься, мой трофей только с виду горяч да ладен, а на поверку слабаком окажется. Тогда я тебя покличу, ты мне этого ангелочка и представишь.
— Слушаюсь, матушка‑государыня‑барыня! — покорно забормотал староста. — Над нами ваша господская воля, что ни велите, все сделаем!
— А ты? — шепнула она, не отрываясь от налитых ужасом глаз Егора. — Ты сделаешь ли все, что я велю?
И, вдруг склонившись к его запрокинутому лицу, впилась в губы таким поцелуем, что парень дышать перестал, застонал, забился, но староста схватил его за плечи и придержал. Когда барыня оторвалась наконец, рот ее был в крови, так сильно она искусала губы Егора.
— Жди, слышишь? — велела она, распрямляясь. — Жди!
И, алчно облизав окровавленные губы, стремительно вышла вон, хлопнув дверью.
Староста с усилием перевел дух, перекрестился. А Егорка безвольно согнулся, уткнулся лбом в пол. Его так и трясло.
Затрясешься тут небось…
«Вот все говорят: старость, мол, — беда, молодость — радость, — размышлял, глядя на узкую согнутую спину с цепочкой позвонков, Ерофеич, который был немножко философ, хоть слова такого не знал и в жизни не слыхал. — А ведь предложи сейчас кто‑то всемогущий Егорке, чтобы поменялся со мной годами, — ведь поменяется за милую душу, да еще в ножки станет кланяться и благодарить!»
Сам Ерофеич каждодневно благодарил Господа за то, что молодость и мужская сила его давно уже канули в прошлое, а значит, ему не приходится переносить ежедневных осмотров матушки‑барыни, которая выбирала себе постельную утеху на ночь из числа самых молодых, сильных и красивых мужиков. Крестьян мужеского пола было в ее распоряжении триста душ, так что из кого выбирать имелось‑таки! Порою брала она сразу двоих, да покрепче статью, чем этот мальчишка. Нет, не пережить Егорке этой ночи… Уходит ведь она его, до смерти загонит молодого жеребенка, запалит, а то и плетью засечет, коли он ее не натешит. А разве он сможет? Ну какая еще в нем сила, в юнце хлипком, ему б года два еще дозревать… Но коли барыня его приметила, то уже не отвяжется. Хватка у ней мертвая! Ох, не миновать слезы лить в семье сторожа Володимера Дымова…
— Пошли, раб Божий Егор, — вздохнул Ерофеич с жалостью. — Посидишь в чулане, маленько отдышишься. Да погоди, не трясись: глядишь, и минует тебя чаша сия. Господь милосерд… Смотря какой там трофей у нее, конечно…
* * *Оный трофей Дарья заполучила в собственном лесу. Гнала коня по просеке (любила она быструю скачку среди сосен и берез в жаркий день, когда лес пахнет смолкой, малиной, затаенной сыростью грибной), вдруг слышит — выстрел!
Она осадила коня, обернулась к двум неизменно сопровождавшим ее егерям‑охранникам:
— Кого в лес допустили? Кому дозволили охоту? Без моего приказа? Засеку!..
И взметнула кнут, готовая обрушить его не на одни, так на другие плечи.
Она никому не позволяла даже помыслить о том, чтобы нарушить ее право собственности на эти земли, доставшиеся от деда, думного дьяка Автонома Ивановича Иванова. В конце прошлого, XVII, века он руководил Иноземным, Поместным, Рейтарским и Пушкарским приказами. Сначала нажил баснословное состояние в девятнадцать тысяч крепостных крестьян, однако со временем все богатство пошло прахом: внучке Дарье досталось всего лишь шестьсот душ, поэтому о собственности своей она и пеклась неустанно, готова была защищать ее с пеной у рта.
— Матушка‑барыня, не вели казнить, вели слово молвить! — взвизгнул один из егерей, прикрываясь руками от готового хлестнуть кнута. — Никого мы в лес не пускали, видать, это кто‑то пришлый, чужой самовольно прошел да охальничает! Да мы его сейчас…
И начали заворачивать коней.
— Тихо, не спугните! — пригрозила барыня. — Я хочу на него, на вора, сперва посмотреть!
Коней привязали к дереву, сами тихо пошли по тропинке. Человек — высокий, русоволосый, без жаркого и ненужного летом паричка, в простом, но ладном кафтане — стоял на опушке леса и чиркал что‑то карандашиком в тетрадке, пристально глядя в сторону соседнего леса, принадлежавшего уже не Дарье Николаевне Салтыковой, а молодой помещице, недавно осиротевшей девице Пелагее Панютиной. Впрочем, это дура Палашка так думала, что лес ее, а Дарья Николаевна не стеснялась пересечь разделяющую владения межу, когда пускала коня вскачь по лесным тропкам. Коли Палашкин управляющий осмеливался и приходил жаловаться на салтыковских крестьян, порубивших панютинские леса либо затеявших там охоту, Дарья спускала на него собак, так что теперь он предпочитал закрывать глаза на соседские самоуправства и бесчинства, только бы не ходить с покусанными ляжками.
