Сергей Жигалов - Дар над бездной отчаяния
– Давай я тебя с дитём на руках нарисую.
– Чести много. Побегу, Гришатка-то один там. …После её ухода Григорий долго стоял над кучкой забытых Дашей щепок. Подошёл Стёпка, зевнул:
– Сплю, как убитый. В цирке никогда так не спал.
– Князь чудный, кафтан изумрудный – отгадай, кто это?
– Клоун.
– Не.
– Тогда попугай.
– Жучок на татарнике, – попытался улыб нуться Григорий. – Завтракать айда.
…Дня три прошло. Как-то под вечер Григорий за столом «Голубиную книгу» читал, Стёпка левкасил доску под икону, мурлыкал себе что-то под нос. Распахнулась дверь. Через порог шагнул в избу лохматый мужичака, окатил сивушным духом:
– Опять, обрубок, поперёк лезешь? Стёпка заступил незваному гостю дорогу. Кисть мокрая в руке, как ножик.
– Не погляжу, что с царём говорил. Руки-ноги повыдергиваю!
«Сёмка, Дашин муж», – догадался Григорий. Улыбнулся.
– Большой ты, Семён, а без гармони. У меня и так ничего нет.
– Найду чо. – привалился спиной к притолоке, сказал просяще. – Дарьку не замай патретами своими.
– Извольте выйтить отседова вон, – совсем как Кольберг на манеже, взвился голосом Стёпка. – Иначе вас вынесут и уронят!
– Погоди, – остановил его Григорий. – Проходи, Семён. Поужинай с нами.
Я ругаться пришёл!
– Поругался и ладно. Проходи, гостем будешь. Прости, осердил я тебя, – Григорий низко ему по клонился.
Сёмка, остывая, глядел на него с пьяной подозрительностью, не потешаются ли над ним. Но глаза Григория лучились весёлой добротой…
18К белым мухам справили новоселье. Янтарно желтели бревенчатые стены. Пахло сосной. Топилась, высыхая на глазах, сложенная печь. Стёпка притопывал по гудевшим половицам, радовался:
– Теперь пойдёт дело! Тоже буду учиться ико ны писать.
Григорий слышал и не слышал стёпкины речи. Таясь от него, он на разных листах набрасывал черты дашиного лица. Оживали, глядели с листа смелые серые глаза, рисовал нос, скулы, очертания губ. И через карандаш, чёрный графитовый стерженёк, будто опаляло жаром, сохли губы. Туман сладостный наплывал. Звенел в этом тумане голос: «Сыночка Гришей назвала…». Смущали прекрасные видения, будто он, молодой совсем, с руками и ногами шёл рядом с ней по мокрой траве, босой, смеялся… Стискивал зубы. Хрустел карандаш, видения пропадали. Он даже был рад, когда Степка донимал:
– Григорий Никифорович, так? – совал свои рисунки, отвлекал.
– Кто изображён? – вглядывался Григорий в фигурки на листе.
– Апостолы святые. Не похожи, что ли?
– Троицу рублёвскую в журнале видел?
– Ну видел.
– В фигурах неподвижность, руки-ноги истончены, лики тихие, измождённые. Весь дух, вся вера в глазах собраны. А у тебя святые на кого похожи? Аршин в руки им дать, за прилавком сатин отмерять станут… Стёпка отходил, сравнивал свой рисунок с каноническим, вздыхал, клал перед собой чистый лист, начинал всё сначала. Григорий потихоньку выбирался из-за стола, плечом отворял дверь, выдвигался на крыльцо. Подолгу глядел на кучку щепок, забытую Дашей. Вспоминал её рассказ, как «стыдно сделалось перед патретом…». Ниткой закручивалась мысль – рисунок спас живую душу от смертного греха. Остановила жалость не к себе, к образу… Красота лица человеческого – тоже создание Божье…
– Григорий Никифорович, ты где? Глянь, как вышло, – кричал за дверью Стёпка.
Григорий вздрагивал. Нить рвалась.
– А так пойдёт? С листа глядели измождённые скелеты.
– Они у тебя, Стёпа, хлеба просят. На голодных побирушек похожи.
– Не было бы у меня тоже рук и ног… Легко тебе зубами, а ты вот руками бы попытал, узнал бы тогда, почём сотня гребешков, – выходил из себя Стёпка.
– Не буровь пустое.
– Как не по-твоему, то пустое. «…И рыбу он ловчее меня ловит, – жаловался Стёпка отцу Василию. – Я себе кнутом чуть глаз не выхлестнул, никак не научусь хлопать».
– Мы с тобой, Стёпка, грешники великие, а на Грише Господь являет дела свои, и всех ему в услужение определил. Грех ему завидовать… Ты вон как бегаешь, а ему один шажок трудно сделать… – Воробьишка прыгал на плече у отца Василия, чирикал своё. Стёпка хотел взять его, воробьишка упрыгал, спрятался под бороду, как в нору.
– Опять он смурной какой-то. Будто потерял что.
– Боренье в нём идёт, ты его тормоши, не давай подолгу задумываться, – отец Василий, смеясь от щекотки, выпрастал воробьишку из-под бороды, посадил на плечо. – Владыка через благочинного просил Гришу к нему свезти. Развеется хоть…
…Собирались долго. В Самару поехали уже по снегу, на санях. Архиерей встретил их приветливо. За три года, что не виделись, сделался владыка и ростом пониже, и телом пожиже. Благословил, позвал за стол. Григорий оглядел кабинет. Те же зелёные кресла, кот и молчаливый служка в углу. Будто вчера пили они чай из тех же самых синих чашек с золотистой вязью, и кот топтался, выдирая когти из кресла. Владыка долго выспрашивал о трагедии на Ходынке. Заставил во всех подробностях рассказать, о чём с ним говорил император.
– Поистине у нашего государя сердце милующее… Ленивые мы ему помощники. – Архиерей повернулся к отцу Василию, будто желал, чтобы тот возразил.
– Истину, владыка, глаголешь. Хладные, – отец Василий поперхнулся. – Нету в нас горения, оттого народ и восколебался. В Бариновке старую барскую усадьбу до трёх разов поджигали. Пока не спалили, не успокоились. Сумятица в умах…
– Сумятица, – недовольно согласился архиерей. – А кое-кто, вместо того, чтобы сумятицу исправлять, воробьёв на плечах носят, ладно не попугаев…
Григорий искоса поглядел на облившегося румянцем отца Василия. И надо же было случиться, до того смирно сидевший в рукаве воробей вывернулся и запрыгал по подолу рясы. Отец Василий, едва не уронив чашку, пытался поймать воробьишку. Но тот соскочил и запрыгал по полу. Кот молнией метнулся с колен архиерея под стол. Никто и глазом не успел моргнуть, как кот с воробьишкой в зубах запрыгнул на кресло к хозяину, хвалясь добычей.
– Ах, ты, окаянный. Ну-ка отдай, – вскричал архиерей. Но в тот же миг отец Василий ястребом пал на кота, выхватил обслюнявленного в кошачьей пасти питомца.
– С такой ухваткой ты, отец Василий, и мышей наловчишься ловить, – засмеялся архиерей. – Цел ли?
– Живой, проказник, – отец Василий сунул воробьишку в рукав. – Не сидится ему.
– Вот вам пример естественного зоологизма. – Архиерей погладил напуганного кота. – Зверь, он иначе не может. А народовольцы искусственно будят звериный зоологизм в людях, разжигая в них страсти и желания. Не слыхали, как револционеры убили пристава Орлова? Вырвали из тела сердце и печень. Изрезали на куски и бросили в реку. Страшнее любого зверя будут. Кто им главный супротивник? Власть самодержавная да вера православная. Вот её-то они и стараются расшатать. Спаси, Господь, случится, Россию по колено кровью затопят…
Часть 4
Рядом с царём – рядом со смертью
Любая корона есть и будет терновым венцом.
Т. КарлейльО, Ники, наш Солнечный Лучик[36] в отчаянии. Вчера он мне сказал: «Мама, как ужасно, Ольга принимает парад на коне, а я, командир атаманского казачьего полка, катаюсь в коляске на учёном ослике». Он так страдает и я не знаю, чем помочь. – По лицу императрицы катились слёзы. Обращенный к государю взгляд источал страдание. – Он так повзрослел. Помнишь, на том смотре, в марте, матрос Деревенько вынес его на руках? В глазах у Алёши стояли слёзы. Боюсь, в нём укрепится сознание своей неполноценности.
– Я так не думаю, – мягко, но, как всегда, с глубинной тихой твёрдостью, ответил император. – У Алексея есть характер. Вспомни случай с Извольским.
– Это о чём?
– У меня в приёмной. Когда министр иностранных дел просто кивнул в ответ на приветствие Алексея.
– Не знаю.
– Алексей остановился против Извольского и громко произнёс: «Когда входит наследник российского престола, все встают». Извольский смешался и встал.
– Ах, Ники, он вынужден самоутверждаться в своих глазах такими способами. Помнишь, как он приказал дежурному офицеру прыгнуть в пруд при мундире… Я в отчаянии. Эта его болезнь… Я обрекла его на муки. – Императрица, закрыв глаза руками, быстро вышла из кабинета. Государь поглядел ей вслед. Вид вздрагивающих от рыданий плеч больно отозвался в его сердце. По опыту он знал – в таком состоянии лучше оставить её одну. Перекрестился широким крестом: «Благослови, Господи, и помози ми грешному совершити дело мною начинаемо во славу Твою…», – сел за стол, склонился над бумагами.
…На другой день, на утренней молитве, государь возвёл глаза к иконостасу и будто встретился взглядом с Николаем Чудотворцем, глядевшим на него с нерукотворной иконы. В ясном и простом, как вода, взгляде святого государю почудился бессловесный ответ, чем помочь наследнику. Утром, после завтрака, когда дочери, наследник, доктора, воспитатели вышли из-за стола и они остались вдвоём с Александрой Феодоровной, он вернулся к разговору о сыне. При первых же его словах лицо императрицы пошло красными пятнами[37].
