Михаил Каратеев - Карач-Мурза
Хаджи– Черкес сдаться не пожелал. Тогда приближенные, пошептавшись между собой, разом набросились на хана и единственного преданного ему нукера и, обезоружив их, передал в руки победителей.
Несколько часов спустя, когда высоко поднявшееся солнце уже искрило ослепительным светом огромный золотой полумесяц, возвышавшийся над главным куполом Алтын-Таша, а в городе были подавлены последние очаги сопротивления,– два незнакомых нукера вывели Хаджи-Черкеса из темного чулана, в котором он был заперт с момента пленения, и привели его в престольный зал.
Стоявший на возвышении трон великих ханов Золотой Орды,– тот самый черный эбеновый трон, с подлокотниками в виде золотых драконов, на который Хаджи-Черкес впервые сел три дня тому назад,– теперь был донизу закрыт опущенным пурпурным балдахином. На верхней из трех ведущих к нему ступеней, покрытых драгоценным персидским ковром, подперев рукою подбородок, сидел Карач-мурза. Он был в белой шелковой чалме, заколотой спереди золотой застежкой с тремя крупными сапфирами, в кафтане из голубого с золотом изербафта и со сверкающей самоцветами саблей на боку,– подарком московского государя Дмитрия Ивановича.
В огромном и роскошно убранном зале никого не было, кроме победителя и побежденного. Они хорошо знали друг друга и даже находились в довольно близком родстве: Хаджи-Черкес, который был лет на двадцать старше Карач-мурзы, приходился последнему двоюродным дядей. Но между ними и их семьями никакой близости не существовало: среди чингисидов, за очень редкими исключениями, никто не доверял ближайшим родственникам, ибо такое родство прежде всего знаменовало собой приблизительное равенство династических прав, то есть особенно жестокое соперничество в борьбе за престол и власть.
Таким образом, Хаджи-Черкесу не на что было надеяться. Он был совершенно уверен в том, что не доживет до вечера и что Карач-мурза его уничтожит, точно так же, как и сам он уничтожил бы при подобных обстоятельствах любого свергнутого им хана. Этого требовало простое благоразумие, а потому Черкес в глубине души не осуждал племянника и приготовился умереть с достоинством.
*Изер – по-персидски золото, бафт – ткань. Так называлась персидская парча из плотной бархатной или шелковой основы, затканной узором из золотых или серебряных нитей.
Оставленный конвоирами посреди зала, он не склонил головы перед своим победителем, лишь мельком глянул на него, а йотом отвел глаза в сторону, с внешним равнодушием ожидая, что ему скажут. Взгляд его на мгновение задержался на толстой зеленой книге, изукрашенной золотою вычурыо и лежащей на высоком столике, в трех шагах от трона. Что это,– Коран так и не убрали отсюда с тех пор, как третьего дня вельможи и военачальники присягали на нем в верности ему, великому хану Хаджи-Черкесу? Или его принесли сюда снова, для того чтобы те же самые люди присягнули теперь Карач-мурзе?
– Я вижу, эта священная книга тебе о чем-то напоминает, хан? – с легкой насмешкой спросил царевич, перехватив его взгляд.– Может быть, о том, что ты плохо сделал, прервав свой хадж, и вместо Мекки оказался в Сарае? Не потому ли тебе пришлось так скоро уступить престол другому?
Терять Хаджи-Черкесу было нечего, а потому он принял вызов и ответил:
– Ты сам боишься того, что у меня отнял. Хоть и три дня всего, но я сидел на троне, а ты сидишь у его подножия, на лестнице. Твоя русская кровь слишком тяжела для того, чтобы ты мог подняться с него на эти три ступени!
– Я сижу там, где мне положено,– спокойно сказал Карач-мурза. – А на троне будет сидеть тот, кто имеет на это неоспоримое право.
– Поиимаю,– кивнул головой Черкес.– Ты хочешь сделать, как Мамай: будешь царствовать, не называя себя великим ханом, а на трон посадишь какое-нибудь чучело, из настоящих чингнсидов, которое будет тебе во всем послушно.
– Ты далек от истины, – возразил Карач-мурза с поспешностью, удивившей Хаджи-Черкеса.– Мамай сажает ханов, которые ему повинуются, я же сам буду первым слугой того хана, которому помог овладеть престолом.
– Кто же это такой? – недоверчиво спросил Черкес.
– Великая хатунь Тулюбек-ханум, да благословит Аллах ее царствованье,– помолчав, промолвил Карач-мурза.
– Тулюбек-ханум! – вскричал пораженный Хаджи-Черкес, – Женщина на престоле великих ханов!
– Если мужчины сделали этот престол предметом нескончаемой вражды и всю землю вокруг него пропитали кровью, то пусть лучше на него сядет женщина!
– И притом очень красивая женщина,– насмешливо подхватил Хаджи-Черкес.– Мне кажется, что теперь я тебя совсем понимаю, оглан.
– А мое кажется, что твой собственный язык не желает тебе добра и говорит то, чего в твоем положении говорить бы не следовало.
– Утопающий не боится промокнуть, оглан. И тому, кто дошел до конца своего земного пути, терять уже нечего.
– Это так. Но ты еще не дошел до конца своего земного пути.
– Как? Разве ты не велишь меня убить? – удивился Черкес.
– Нет, хан, если ты сам не заставишь меня это сделать.
– А, понимаю! Так вот почему здесь оказался Коран! Но тот, кто хоть один день сидел на этом троне, – если он настоящий мужчина, – не станет покупать жизнь ценою унижения и никогда не признает великим ханом другого. Я не присягну Тулюбек-ханум!
– Я не ставлю тебе никаких условий. Великая хатунь Тулюбек-ханум, да укрепит ее Аллах на пути милосердия, находит, что вокруг трона и так уже пролито слишком много крови. Она дарует тебе не только жизнь, но и свободу. Ты можешь возвращаться в Хаджи-Тархань и по-прежнему владеть своим улусом.
– Вы меня отпускаете? – не веря ушам воскликнул Хаджи-Черкес.
– Да, хан. Ты свободен.
– И оставляете мне Хаджи-Тархань? Таково желание великой хатуни.
– Значит, я могу сейчас же уехать? Без выкупа?
– Без всякого выкупа, хан. Я дам тебе пайцзу, с которой тебя выпустят из Сарая и не задержат нигде в пути.
– Если ты не насмехаешься надо мною, оглан, то я теперь не знаю, что о тебе думать. Конечно, это ты, а не Тулюбек-ханум… И мне не следовало называть твою русскую кровь тяжелой: настоящий татарин поступил бы со мною иначе. У нас жестокие обычаи.
– Очень жалко, хан, что мы это понимаем и все-таки делаем не так, как следовало бы делать.
– Это правда, племянник. Но разве это выдумал я, или мои отец, или мой брат? Так уж у нас повелось издавна, и все так делают. Но пусть никто не скажет, что у Хаджи-Черкеса не хватает благородства потому, что в нем нет русской крови! – И с этими словами он подошел к столику, на которой лежал Коран, и, приложив ладони обеих рук к груди, сказал: – Перед лицом Пророка на книге его божественной премудрости клянусь: хоть я и не буду служить Тулюбек-ханум, но пока она занимает престол великих ханов и пока ты будешь ее советником, я не подниму против нее оружия и не приму участия ни в одном направленном против нее заговоре! – Вымолвив это, он поцеловал Коран, поклонился Карач-мурзе и хотел идти.
– Погоди, хан,– сказал Карач-мурза.– Ты хорошо сделал, и если так будут делать другие, то наши города и наши кочевья отдохнут от крови. Теперь, когда я знаю, что ты нам больше не враг, я прикажу возвратить тебе твою саблю и твое личное имущество. Всех пришедших с тобою воинов спросим – кому они хотят служить, тебе или Тулюбек-ханум? И те, которые пожелают возвратиться с тобой в Хаджи-Тархань, будут отпущены, каждый со своим конем и оружием. Но все награбленное в городе и все ваши лишние лошади будут отданы моим воинам, потому что я не хочу подвергать Сарай вторичному разграблению.
– Да воздаст тебе справедливый Аллах за твое великодушие, оглан! И если при мне кто-нибудь скажет о тебе плохо, я уже знаю, как надо будет ему ответить! – с этими словами Черкес еще раз поклонился и направился к двери. Но прежде чем отворить ее, он обернулся и сказал:
– Я помню твоего отца, оглан. Его все любили. Да пребудет с тобою Аллах, оглан!
Когда хан Черкес вышел из зала, складки балдахина раздвинулись, открыв сидевшую на троне Тулюбек-ханум.
– Ну, что теперь скажешь, хатунь? – не без некоторого самодовольства спросил Карач-мурза.– И продолжаешь ли ты думать, что лучше было его убить?
– Может быть, он в сдержит свою клятву, оглан. Но все-таки убить было бы надежнее.
– Нет, ханум. Умертвив Черкеса, мы создали бы, вместо его, другого врага, не менее опасного: его сын Каганбек, оставшигося владетелем Хаджи-Тархани, непременно пытался бы отнять у тебя престол и отомстить за отца. А теперь мы знаем, что с этой стороны можем не ожидать нападения и что тумены Хаджи-Черкеса не усилят никого из наших врагов.
Тулюбек– ханум хорошо понимала правильность всего это и сама удивлялась -почему ей так трудно признать это открыто? Слова Хаджи-Черкеса о том, что царствовать теперь будет Карач-мурза, а на престол сядет во всем покорное ему «чучело», застряли в се памяти как пропитанная ядом заноза. И даже сознавая, что Карач-мурза поступает разумно, ей теперь не хотелось с ним соглашаться, хотя самой себе она едва ли отдавала отчет в том, что ее к этому побуждает. Все же она не позволила темным чувствам восторжествовать над благоразумием, к которому примешивалась и немалая доля искренней признательности. Вспомнив, что обязана Карач-мурзе престолом и что он держит в своих руках ту силу, которая может ее с престола сбросить, она ласково сказала:
