Франсуаза Шандернагор - Селена, дочь Клеопатры
– Не бойся, моя золотая голубка, – говорит Сиприс, – мы не будем прятать вас под землей, мы укроем вас во дворце, мы найдем…
За шторами, в шкафу, в буфете – неважно.
В другом конце здания уже слышалось характерное позвякивание обмундирования движущегося войска и приказы, выкрикиваемые во все горло на варварском языке: Октавиан потребовал проверить детей. Он боялся, что будет испорчен его великолепный Триумф, и приказал, чтобы принцы немедленно были выведены из Царского квартала, полного евнухов и волхвов, запутанных дворов, тупиковых улочек, темных лабиринтов под покровительством богинь с львиными головами: близнецы с их младшим братом должны быть немедленно доставлены на борт римской галеры.
Женщины дворца Тысячи Колонн не подозревали, что задача римлян состояла в том, чтобы сохранить детей, так как в интересах Октавиана было освободить их от «ползающих змей» и отчаянной самоотверженности слуг… Женщины не знали об этом, и им было страшно, они пытались бежать и метались по комнате за закрытыми охраняемыми дверями.
Дворцовые стены были разрисованы островами с птицами, цветущими садами, рыбацкими лодками на волнах, где в изобилии плескалась рыба, и пигмеями-охотниками на берегу огромной реки – нильские сцены, такие же прекрасные, как мечты. Иногда казалось, что эти иллюзорные стены открывают вход в другие комнаты – дворцы во дворцах: пилястры, балконы, террасы, перголы и бесконечные колоннады. В отдаленном помещении (темная комнатушка, считавшаяся сельским храмом) находилась маленькая лестница. Она никуда не вела: за искусственной мраморной ступенькой скрывался тайник, куда подальше от хищных рук складывали серебряные вазы.
Прибежавшая Тонис подсказала, что туда вполне можно было бы втиснуть детей (она говорит «детей», потому что была гораздо более взрослой по сравнению с принцами, ее ровесниками), и хотя тайник не такой уж большой, но если потесниться, то они поместятся:
– Только бы хватило времени вытащить оттуда вазы…
Чтобы хватило времени, няни сразу же закрыли за собой засовы. Одна дверь, вторая. Вдалеке слышались пронзительные крики, раздававшиеся в гинекее[149], вопль толстой кастелянши, жалостливые завывания прядильщиц, – но ничто не останавливало металлического шествия солдат, продвигавшихся через помещение. Натолкнувшись на первую закрытую дверь, они стали рычать, стучать, злиться и, наконец, выбивать ее.
– Позаботься о детях, – выпалила Таус Сиприс. – А я пойду навстречу этим монстрам и задержу их. Хермаис, пойдем со мной, Тонис, идем…
«Спасай свою жизнь», – говорила их мать. Нужно ли ее слушаться? И как? Все происходило так быстро! И вот они уже в темной яме, присели на корточки. Сиприс закрыла за ними ложную ступеньку, словно могилу. Больше не было ни света, ни воздуха. Птолемей застонал, Селена рукой закрыла ему рот, а Александр прошептал:
– Они нас убьют.
Ей было жарко, она задыхалась, сердце бешено колотилось, и вдруг в темноте ей показалось, что она ясно видит: к ним идет красный солдат…
У центуриона был большой опыт работы: пятнадцать лет службы легионером в Испании, на Балканах, в Сирии. Именно ему обычно поручали обыскивать захваченные поселки. Ему не было равных в поиске ценностей в домах: отыскать последних погребенных у подножия оливкового дерева, снять мелкие драгоценности с трупов, вынуть из укрытий женщин и детей – из закрытых подвалов. От него ничто не ускользало: он обладал чутьем и любил охоту.
На этот раз его миссия состояла в том, чтобы схватить маленьких принцев и отвести их в Царский порт – обычная процедура, которая превратилась в погоню. Служанки решили сопротивляться и спрятали детей-метисов, как будто им хотели причинить вред: еще будет над чем посмеяться! Преследовать и выгонять из укрытия – его любимое занятие. Лучший вожак стаи двенадцатого легиона – Сокрушительного… Толстая египтянка попыталась преградить ему путь, расставив руки и горланя что-то непонятное. А ну-ка брысь – и он рубит ее! Чтобы проучить за то, что она заперла двери и попыталась противостоять римскому народу! Это наказание могло бы стать уроком остальным ненормальным… Но нет: вторая сумасшедшая бросается поперек дороги, а за ней следует бешеная девчушка. И тогда он протыкает их, рубит, кроит, режет на куски, словно находится в зарослях ежевики – теперь эти двое точно больше никогда «не распустятся»!
– Покончи с ними, – приказывает он своему лучшему декуриону, – но сохрани голову старой карге, лежащей в углу. Мы не убийцы.
В то время, пока его люди разрывают обивку, разрезают матрацы, переворачивают ароматические лампы и продвигаются вперед, он заходит в крайнюю глухую комнату.
– Принеси мне факел, Авидий, и побыстрее!
Он сразу же заметил лестницу, ведущую к двери. К ложной двери, конечно. Нарисованной на стене. Ох уж эти богачи со своими тромплеями[150]! У них есть из чего сделать настоящие колонны и двери, а они предпочитают фальшивые! Проклятые сумасшедшие! То же самое с цветами, фруктами или дичью: в этом дворце только иллюзия всего!.. Следовательно, если нет двери, значит, нет и выхода? Тупик?
Центурион остановился, зажав в руке меч. Он внимательно приглядывался и вынюхивал. Он чуял, что они здесь – «незаконнорожденные», которых он должен отвести на корабль, здесь! Спрятались… Не шевелясь, он медленно обводил это место взглядом. Задержал дыхание. Долго слушал. Он медленно вкушал наслаждение. Он не отвлекался на фрески, не соблазнялся многочисленными буфетами, где в беспорядке лежали серебряные вазы: это приманка, обманчивый кустарник, там нет добычи. Лучше осмотреть лестницу: ее основание, ступеньки… Даже не приближаясь, он понял: последняя ступенька не из мрамора. У него не осталось никаких сомнений, что это разрисованный холст. Он задержал дыхание, напряг мышцы и ринулся в атаку – концом меча разорвал камуфляж:
– Выходите! – И одним взмахом разрезал бумажную стену.
Из дыры вылезла одетая в черное девчушка, следом за ней – дрожащий светловолосый мальчик. Третьего ему пришлось искать на ощупь в глубине тайника, и он вытащил его за шиворот. Мальчуган стал пищать, словно мышь, попавшая в мышеловку, и от страха помочился на него! Левой рукой он потряс малыша, чтобы с него стекла жидкость, а правой крепко сжал меч, как вдруг девочка, не сказав ни слова, бросилась на него. Если бы, следуя рефлексу бывалого воина, он не поднял меч вверх, она бы точно на него напоролась! Короче говоря, он убил бы ее! Тогда как его задачей было обеспечить ее безопасность…
Солдат быстро спрятал меч в ножны, оттолкнул девочку окровавленной рукой с кожаным браслетом и, сдвинув каску, вытер лоб: штраф, разжалование или плеть – вот чего ему только что удалось избежать, а ведь чуть было не произошла катастрофа! Грязное дело…
Заметили ли они вокруг себя беспорядок, выломанные двери, труп Хермаис, кровь Таус и тело ее дочери? Птолемей, несомненно, этого не увидел: легионер забросил его себе на плечо вниз головой, словно коврик. Но Александр?.. А Селена?
Последняя картина Александрии, которую она сохранила в памяти, – трап между пристанью и кораблем. Какой-то солдат помог им на него взобраться, матрос протянул руку, помогая им перепрыгнуть через борт. Но у Селены руки были заняты: она прижимала к себе маленький мешочек, в который Сиприс бросила найденное после похищения Иотапы сокровище – «мавретанский» стакан и три зеленые кости, подарок Цезариона. Несмотря на то что она не могла помогать себе руками, почти ничего не видела и теряла равновесие, Селена отбросила чужую руку движением плеча и сама бегом пересекла мост. Вслепую.
Она не видела окрестностей Царского порта, мужчин в бронзовых касках, трирему и слишком низкую каюту. Больше не видела, потому что перед ее мысленным взором снова стояло убийство диоисета на той же пристани и армянского ребенка на «Празднике Дарений» – новорожденного пленника, которого она не смогла спасти… В ее ушах еще звучал голос отца, императора, спокойного, но непоколебимого:
– Таково правило войны, Селена: вчерашнего ребенка больше нет.
Примечания автора
Это, конечно, безумие – надеяться воссоздать античный мир в картинах или словах. Не то чтобы римское или эллинистическое общество было нам неизвестно или выглядело чересчур «экзотическим» для нас; просто те орудия, которыми обладают кинорежиссеры или романисты, – свет для одних, слово для других – менее всего предназначены для достоверного воссоздания тех далеких эпох. Достаточно привести в пример всего две детали: тогда как древние жили при тусклом свете масляных ламп, кинорежиссер должен «огнем прожектора» освещать сцены, происходящие внутри помещений; что касается романиста, то, не имея права писать на мертвом языке, он вынужден использовать современный лексикон и строить предложения так, чтобы вызвать отклик в душе современника.
