Антон Дубинин - Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2
Так и свернул осаду, приказал палатки снимать. А пока франки убирались несолоно хлебавши, дама Каркасс на радостях приказала всем играть на серебряных трубах. Оттого и пошло название города — от слов Carcas sona, мол, Каркасс трубит.
Что же, и я знал истории не хуже. И другие ребята тоже не плошали. Яркое небо из синего медленно делалось золотистым, потом подернулось оранжево-розовой поволокой. В траве вдоль дороги стрекотали кузнечики, пахло медом, ужасно хотелось плакать.
Каталонский лагерь издалека казался нам роем оранжевых огоньков, мелькавших из-за тревожно подсвеченных снизу кострами красноватых стен города. Мюрет стоял на слегка болотистой широкой равнине, с одной стороны защищенный широкой рекой, с другой — ручейком по имени Люж. Наше войско расположилось лагерем под единственной «голой», незащищенной стеной — западной. Издалека перекликались рожки — это гонцы полетели к армии дона Пейре, это двинулись за Перрамонский холм отряды вождей. Еще не вовсе стемнело, вечерний воздух был особенно сладок. Я с наслаждением спешился и какое-то время вел коня в поводу, ощущая ногами мягкость травы, крупных отцветших цветков клевера — они проминались, как мягкие шарики. Мы без труда переправились через Люж; и мне казалось, я слышу пение Гаронны, хотя самой воды не было видно из-за множества конников. «Там, у Гаронны, в лугах ее где-то, будем сражаться мы все без завета… В лугах ее где-то…» Ах, медовые Гароннские луга, мягкие невысокие холмы, расчерченные квадратами — светлых злаков, млечно-зеленых виноградников, темно-зеленых выгонов… Среди травы росли во множестве дикие маки, днем их можно было принять за пятна крови, теперь же от них оставался только запах. По рядам прокатывалась добрая весть — Монфора в городе нет, Монфор не успевает, он в Фуа, самое близкое — в Памьере. В Мюрете зато Бодуэн-предатель и епископ Фулькон. Какая удача — двое самых ненавистных тулузцам людей считай что у них в руках! Город завтра будет наш.
Мы встали лагерем, где указал нам рыцарь Понс, и поспешно принялись готовить себе ужин. Эн Понс лично явился к костру нашей компании, приказав — долго не засиживаться, ложиться спать, штурм на рассвете, поэтому — ни капли вина. После чего обыскал наше барахлишко, и к большому неудовольствию всех забрал оба винных бочонка с собой, пообещав отдать после взятия города. Похоже, зануда Понс всерьез принял отцову просьбу обо мне позаботиться, недовольно бормотал Аймерик, кромсая ножом ветчину. Сикарт, лукаво подмигивая в свете костра, указывал глазами на удаляющуюся спину Понса и всем видом своим сообщал о секрете. Мы не понимали, пока он наконец не извлек из-под полы длинного плаща объемистую глиняную бутыль.
— О, Сикарт, наш спаситель! — возликовал Аймерик, выхватил бутыль, приложился губами. — Все святые! Дева Мария и Христос! Да это абсент, и крепкий какой!
Тут все наперебой принялись славить запасливого Сикарта, а он, довольно раскланиваясь, прижимал палец к губам.
— Ну, тише, тише, Понс услышит — и это отберет…
Один парень решил было пошутить, вознес бутыль перед собой обеими руками:
— «Се есть сосуд крови моей, крови вечного пьяного завета, который за вас и за многих я сейчас заглотаю!»
Я негодующе вскинулся — и, к моему огромному облегчению, то же самое сделало еще несколько католических членов компании:
— А ну-ка, заткнись, дурень! Завтра на битву, а ты Господа Бога оскорбляешь!
Тот легко смирился, пожал плечами и отпил.
Усевшись тесным кружком у огня, мы по очереди прикладывались к ароматному, терпкому напитку, и огромными кусками поглощали ветчину. Вареный лучший сыр, пшеничный хлеб, яйца, у кого там еще чего было с собою… Бек выложил вяленого угря, толщиною не меньше чем с руку. Два брата с красивыми, благородными именами Сальвайр и Оливьер поделились печеньем, которое сделала их мать. Даже Бертомью был вновь принят в компанию, когда вытащил из сумы редкое лакомство — кусок сарацинского белого «сахара». Бертомью, как главный сладкоежка, и в военный поход брал с собою сладости! Кувшин с водою, принесенной с ближней речки Люж, стоял нетронутый, для вида — если опять заявится Понс с проверкой. Для пущей убедительности часть воды мы вылили на землю, будто выпили.
Я смотрел на лица друзей при свете огня. Мне казалось, что никогда до сих пор у меня не было таких дорогих товарищей — притом, что почти со всеми я познакомился только сегодня. Опять щемило сердце, тянуло спеть. Ах, доблесть, parage, о, куртуазность наша, вернись и зацвети снова, как разбитый молнией лавр снова зацветает по весне… Кое-где над лагерем и впрямь взлетали голоса поющих, слышались всплески смеха. Звезды над головою были огромными. Надобно спать, это верно — да не хотелось; наоборот, на усталое после дня езды тело снизошла небывалая бодрость. Подкрепленные абсентом, с горящими глазами, мы поглядывали друг на друга, чувствуя прилив храбрости.
— Чего бы нам такого устроить, а, друзья? Чтобы все удивились, чтобы было что в городе рассказать!
— А пойдемте к стенам! Встанем у предместья, у Торговых ворот, в темноте-то нас будет незаметно, и будем дразнить епископа Фулькона! Он ведь знаете что? Он если свои стишки услышит, которые еще в бытность трубадуром писал, так три дня постится на хлебе и воде! Вот пускай попостится эдак с месяц, ему полезно — мы ведь если вместе сложимся, то штук десять песенок вспомним!
Что за глупая идея, дурней не придумаешь! С чего пьяные юнцы взяли, что епископ Фулькон непременно будет на стенах и их услышит? Скорее всего, он в цитадели засел, с противоположной стороны, или вообще в церкви молится. С чего мы взяли, что на глупое пение просто не полетят стрелы? И вообще, можно ли недостойней провести последнюю ночь перед битвой? Однако глупейшая мысль была встречена дружным хохотом. Аймерик первый поддержал Арнаута:
— Отлично, отлично! Этот епископ дьяволов моего брата убил, так ему и надобно!
— Что, прямо сам?!
— Да нет, конечно, его люди… Ну, «белые». Да только это одна сатана, каков аббат, таков и монастырь! Пойдемте, парни!
Доспехов надевать никому не хотелось, чтобы не погубить чувство невероятной легкости. Пустую бутылку из-под абсента разбили и бросили черепки в костер. У ребят хватило ума взять щиты на всякий случай; Арнаут заткнул за пояс свою пастушескую свирель.
Все видит Господь, и все обо мне узнаешь ты, Мари. Знаешь, я ведь тоже пошел с ними. Я мог отказаться — но не сделал этого. Я пошел с ними, путаясь ногами в мягкой траве и думая, что в такие ночи хорошо летать. Знаю, Господи, что суды Твои праведны, и по справедливости Ты наказал меня…
Мы подобрались как можно ближе, вплотную к городу, стоявшему молчаливой глыбой, черной в темноте. Деревянные ворота предместья, о, как они завтра будут трещать под ударами таранов… В прорези далекой бойницы блестел огонек. На фоне луны, далеко-далеко, в самом бурге, вырисовывался длинный шпиль местной церкви. Дурацкое дело, рискованное — за спиной у нас горели костры нашего лагеря, нас вполне можно было разглядеть и выцелить из арбалета. Слегка уже боясь, но не собираясь отступать, мы встали стеной щитов, за нами скрывался наш музыкант.
— Ты как, готов? Давай, Арнаут! Только громче играй, а мы громко петь будем!
— Ну что, про резвушек?
— Про резвушек! Начинай!
— Кто слова знает?
Слова знало двое. Один из них — Бек, второй — старший из братьев.
— Тогда кто не знает слов, в такт стучите по щитам, — приказал Сикарт Кап-де-Порк, ставший почему-то за главного.
— «Надежный Друг, вот вы знаток —
Скажите, кто из донн милей?
Одна хоть любит и верней,
Да не пускает на порог,
Вторая, хоть не столь верна —
Резвушки изменять ловки —
Зато нежнее к вам она!..»
Я слов, конечно же, не знал. Мы самозабвенно стучали по щитам, Арнаут изо всех сил играл на свирельке. Наконец песня кончилась; двое слегка охрипших певцов отдышались.
Никакого отклика со стороны ворот, конечно же, не последовало. Нимало не отчаявшаяся компания завела новую песню, еще откровенней, снова про любовь, к какой-то императрице. На этот раз слова знал еще и Аймерик, так что хор звучал громче. Сентябрьский ночной холод стоял за плечами, и было, как мне казалось, темнее обычного.
На этот раз, как ни дико, мы получили ответ.
Неожиданно громкий хрипловатый голос выговорил совершенно по-провансальски:
— Ну и чего орете? Шли бы спать, дети. И на войне не могут игр оставить…
Аймерик поперхнулся от неожиданности. Мы растерянно помолчали. Потом Сикарт насмешливо крикнул:
— Эй, ты там! За стеной! Нам нужен не ты, свиная башка, мы поем для епископа Фулькона!
(Уж кому-кому, а Сикарту Кап-де-Порку[14] не следовало бы дразниться свиной башкой, подумал я рассеянно.)
