Октавиан Стампас - Семь свитков из Рас Альхага, или Энциклопедия заговоров
— Казнят? И когда?
— Завтра поутру. Сегодня праздник.
— Бери двух охранников и двигайся к темнице. Немедля.
Так, вплотную друг к другу мы покинули площадь и в сопровождении двух воинов достигли мрачных казематов. Вися на острие ассасинского кинжала, как рыба на крючке, севастократор раскрыл все затворы именем повелителя Трапезунда, и Акиса предстала передо мной.
— Ты свободна. Беги, — радостно сказал я ей, уже готовый умереть на том самом месте, отрекшись от своей великой миссии. — О себе я позабочусь.
— Я не оставлю тебя никогда, — твердо прошептала она, и мое сердце вспыхнуло любовью ярче всех факелов Трапезунда, соединенных в один сноп.
Так же держа на острие сановника, я вышел с Акисой из темницы и повелел греку:
— Пусть охранники отойдут на сотню шагов.
Пока воины исполняли приказ, прошедший через двое уст, вражеских и своих, Акиса скинула женские одеяния и осталась в своих обычных, мужских.
Я столкнул сановника с ног, и мы помчались по темным лабиринтам Трапезунда. За нашими спинами зашумела погоня, и факелы преследователей множились на каждом повороте.
И вдруг перед нами выросла глухая и непреодолимая стена. Лихорадочно оглядевшись, я осознал, что мы угодили в тупик и окружены со всех остальных сторон. Вся ночь оказалась одной хитроумной ловушкой, и деться было уж некуда.
Грозные воины подступили к нам плотным строем и почти приткнули остриями копий к стене.
— Акиса! Любовь моя! — сказал я, прощаясь с жизнью. — Сокровище моего сердца и свет моей души!
Я смело взял ее за руку и прикоснулся к ее тонким пальцам губами.
— Отдай мне кинжал, — ласково проговорила она, а когда я повиновался, так же нежно добавила: — Если ты попадешься им живым, они утром ослепят тебя и будут долго мучить. Я же умею прикасаться с сердцу безо всякой боли. Позволь, любимый, спасти тебя от позора, как и ты спас меня. Я приду за тобой следом. Я не заставлю тебя долго ждать, любимый. Скажи только слово.
— Твоя рука, возлюбленная моя, уже коснулась моего сердца, — вдохновенно ответил я. — Пусть же моя кровь, как и душа, принадлежит тебе, а не врагу.
И не успел я вознести последнюю молитву, как нежная рука Акисы вонзила кинжал мне под левый сосок. Не боль, а сладостный жар коснулся моего сердца, а все огни слились перед моими глазами в неудержимый вихрь и повлекли меня в темную высь небес.
СВИТОК ТРЕТИЙ. ТОСКАНСКОЕ МАРКГРАФСТВО И ФЛОРЕНЦИЯ
Конец осени 1307 года — начало 1309 года
Вновь оказавшись несчастной черепахой, уготованной для супа, я, однако, не стал сразу открывать глаз и таращиться на что попало, ибо и так уж был богат всякими лживыми видениями и снами. Поначалу я остался смирно лежать на спине, даже радуясь мраку, ничем более не морочившему мне голову. Зато я невольно доверился ушам.
Кто-то неторопливо прохаживался рядом со мной, поскрипывая досками пола, который, как мне показалось, мерно раскачивался из стороны в сторону.
Потом до меня донеслось бормотанье, из коего я разобрал несколько знакомых итальянских слов, в основном ругательств. Эти-то слова и подействовали на меня вроде заклинаний, оживляющих труп, и я позволил себе осторожно приоткрыть один глаз, как помнится, левый.
Вновь мое воскрешение было озарено неким светилом, в котором на этот раз я сразу признал не что иное как обычную масляную лампу.
Лампа, не колеблясь, выдала мне человека, осветив, правда, его спину, но зато указав, что он не высок и не страшен, одет итальянцем и держит на поясе довольно длинный кинжал с витой рукояткой.
Напрягшись всем телом, я устроил проверку всем моим мускулам и нашел свое войско в полной готовности исполнить любое приказание. Что-то мешало мне на шее. Продолжая присматривать одним глазом за итальянцем, я пощупал помеху пальцами и обнаружил самый настоящий ошейник с крепкой цепочкой, тянувшейся к ближайшей стене.
Останься я вспыльчивым юнцом, ярость несомненно овладела бы мной и, конечно, ухудшила бы мою судьбу. Но теперь-то я уж был ученым зверем и хладнокровно положил свою руку на прежнее место.
Похвалюсь, что даже сумел сдержать удивление, когда итальянец повернулся ко мне боком, и лампа, светившая, можно сказать, на мою пользу, окончательно предала своего господина. Им оказался Тибальдо Сентилья, живой и невредимый!
«Трубы архангела не слыхать, а мертвецы уже восстали», — подумал я.
Мои досужие размышления о том, на каком же часу моего знакомства с флорентийцем и по какой причине явь опять превратилась в сон, были прерваны уже вполне благоразумным порывом узнать все сразу. Тем более подходящий случай как раз подвернулся: флорентиец опрометчиво подступил ко мне левым боком, так что до кинжала оказалось рукой подать.
Спустя мгновение ноги изменили ему, и он оказался подо мной, придавленным к полу, а я — на нем. Еще одним предателем оказался флорентийский кинжал, острие которого тут же выдавило первую капельку крови в ямочке за ухом своего бывшего хозяина.
— Лежи тихо и останешься живым, — успокоил я флорентийца и немного подождал, пока выровняется его дыхание.
— Теперь говори, — приказал я ему, — но сил на крик не трать, потому что вопросов будет много. Кто приказал тебе убить тамплиера, моего провожатого?
Ошеломленный, сбитый с ног и с толку, флорентиец выкладывал явно все, что ему было известно.
— Фульк де Вилларэ, — с хрипом пролепетал мой злосчастный двойник.
— Кто такой? — свирепо полюбопытствовал я.
— Великий магистр рыцарей-иоаннитов, — пробормотал Сентилья; он был удивлен тем, что это влиятельное лицо мне незнакомо.
— А кто отдал приказ этому Фульку, будь он неладен? — рассердившись, сказал я, вовсе не думая получить ответ от такой мелкой сошки, каким, по моему разумению, оставался во всем этом уму не постижимом заговоре заносчивый молодой щеголь из торгового сословия.
Я полагал, что ответ вообще невозможен, и великий магистр могущественного Ордена, издавна враждебного тамплиерам, должен оказаться первым и главным звеном во всей смертельной цепи. Однако щеголь знал слишком много, а мой наскок на него был слишком внезапен, отчего я и получил ответ, от которого пол под нами закачался еще сильнее.
— Король Франции, — вот каков был ответ!
— Король Франции?! Филипп?! — выдал я свое удивление, переведя дух. — Откуда ты знаешь?
— Поверьте мне, мессер. Я знаю. Только не убивайте меня, — простонал он, и я заметил, что от удивления едва невзначай не оперся на кинжал, уже готовый приколоть все знания флорентийца ко внутренней поверхности его черепа.
Что за веселый праздник тайн и заговоров творился на свете! Казалось, все короли, султаны, магистры и купцы знали о посланце высших сил, направлявшемся с Востока на Запад, чтобы спасти Орден Храма от окончательного крушения, так же — как и о его провожатом, рыцаре Эде де Морее, которого почему-то обязательно следовало умертвить по исполнении его миссии.
— Где он? — продолжал я наседать на флорентийца.
— Кто? — испуганно выдохнул тот.
— Комтур тамплиеров.
— Не знаю, — страдальческим голосом ответил Сентилья. — Он удалился, мессер, когда мы шли с вами к таверне. Я послал людей проследить за ним. Он убил двух из них. У меня было мало времени. Потом появился какой-то человек и сказал, что он послан наместником Халдии и готов помочь. Он сказал, что комтура уже настигла стрела, и я могу отправиться на халдийскую дорогу, чтобы засвидетельствовать его смерть. В доказательство он предъявил мне плащ тамплиера с пятнами крови. Но я уже не мог оставить вас, мессер.
— Теперь помолчи, — повелел я и сам стал раскидывать мозгами.
Я уже знал немало и, главное, мог почти не сомневаться в том, что комтур жив, или, по крайней мере, — в том, что рука флорентийца, направленная рукой магистра, а та — рукой короля Франции, не достала славного комтура. Что ж, Сентилье нельзя было отказать в чутье, ведь соблазн взглянуть на мертвого рыцаря должен был быть велик.
— А теперь признайся мне, дружок, — попросил я флорентийца ласковым голосом, — каким таким зельем тебе удалось усыпить меня, ведь я тоже в этих делах не дурак.
— Это не зелье, — простонал флорентиец, поскольку острие кинжала никак не могло размягчиться, а сила моих рук и ног, сковавших врага, подобно клешням, все не убывала.
— Что же это было? — полюбопытствовал я.
— Слово, — услышал я в ответ.
— Слово?! — изумился я вновь и, тут же похолодев от ужаса, зашипел на самого опасного из всех возможных собеседников: — Молчи!
Мог ли он, выйдя из растерянности, одним легким выдохом вновь погрузить меня в забытье? Гадать затрудняюсь. Возможно, то слово, как и жало пчелы, было пригодно только для одного, первого, укуса. Возможно, меня спасло другое жало — стальное, которое прикололо к доскам всю волю моего нового «провожатого», а заодно — и его смышленость.
