Леонид Ефанов - Князь Василий Долгоруков (Крымский)
— Мне думается, ваше величество, — доверительно сказал Вяземский, — что для пущего приласкательства татар и облегчения предстоящих уговоров надобно не лишать хана тех доходов, что раньше поступали в крымскую казну. И даже добавить их!.. Как известно, в Кафе, где лучший на полуострове торг отправлялся, все пошлины и разные сборы поступали в казну турецкого султана. И лишь небольшая часть из них — хану и тамошним знатным мурзам. Ныне же, до признания Портой крымской независимости, мы могли бы по военному праву принадлежащие ей доходы — как неприятельские! — употребить на защищение самого Крыма. А когда ханские депутаты заключат с Россией договор, то оставить все доходы в полном владении хана и общества.
Екатерина согласилась, что это предложение разумно и весьма дальновидно.
Вместе с высочайшими рескриптами Долгорукову было послано указание о «преклонении татар к признанию нужды в занятии в Крыму одной крепости и порта. И чтоб просить о том стали по внутреннему удостоверению, что такая ограда от турецких покушений и нападений всегда продолжаема быть долженствует…»
13
Август в Крыму выдался жарким… С выгоревшего неба — ни тучки, ни облачка — немилосердно палило солнце. Горячий тугой воздух дурманил голову. Солдаты, родом из северных губерний, непривычные к здешнему климату, тяжело переносили одуряющий зной; а те, кто послабее — падали от тепловых ударов… Полевые госпитали были переполнены больными моровой язвой… В лагере под Кафой — безжизненное уныние.
Но сама Кафа оживленно бурлит: к провиантским складам отовсюду тянутся местные жители.
Полученный в середине месяца Долгоруковым рескрипт предписывал все захваченные товары отдать прежним хозяевам без всякой контрибуции, а оставшиеся от убитых или сбежавших турок — взять для довольствия армии или распродать обывателям.
Товаров было много: 4500 пудов ржаной муки, 4 тысячи четвертей муки пшеничной, 8500 кулей сухарей, 50 кулей ячменя, много прочих припасов. Генерал-майор Якобий, назначенный комендантом крепости, самолично отобрал лучшие товары для армии, а остальные разрешил продавать.
Двадцать первого августа в Кафу пришел долгожданный рескрипт о выводе армии из Крыма.
Долгоруков собрал генералов, объявил расписание: генерал-поручик Авраам Романиус отправлялся с корпусом в Польшу, генерал-поручик Берг — к Украинской линии, генерал-майор Прозоровский — на Днепровскую линию.
В Крыму оставался князь Федор Фёдорович Щербатов, произведенный за недавние подвиги в генерал-поручики. Согласно рескрипта, в его команду Долгоруков определил 6 пехотных и 3 кавалерийских полка, батальон егерей и артиллерию генерал-майора Тургенева.
— Все, господа, — глухо произнес Долгоруков, оглядывая загорелые лица генералов. — Волю государыни и наш долг мы исполнили — Крым покорили и от Порты отторгли!.. Пусть земля будет пухом тому, кто в ней остался. А остальным — честь и слава!.. Готовьте, господа, полки к маршу…
Третьего сентября первые батальоны покинули пределы Крыма.
Долгоруков со своим штабом задержался на три дня: подождал татарских депутатов во главе с Шагин-Гиреем, лично проследил за их отправкой в Харьков, а затем — под охраной пикинерного полка, в сопровождении почетного эскорта, выделенного ханом Сагиб-Гиреем, — проследовал к Перекопу…
Глава шестая
Договор о дружбе
1
Назначенный поверенным в делах России при крымском хане канцелярии советник Веселицкий третью неделю сидел в Перекопской крепости, ожидая, когда подъедут нужные ему люди. Он не хотел начинать переговоры с Сагиб-Гиреем без хороших помощников и уже дважды обращался в Полтаву к Долгорукову с просьбой прислать для ведения переписки канцеляриста Анисимова, служившего ранее под его началом в «Тайной экспедиции», несколько рейтар и офицеров (для охраны и курьерской службы) и обязательно переводчика Семена Дементьева, находившегося ныне в Харькове в ведении Щербинина. Переговоры предстояли сложные, требующие точных переводов, многократной проверки текстов документов. И хотя Петр Петрович понимал по-турецки, но, как сам указывал в рапорте, «в письменные дела вступить с таким народом, каков татарский», без отменного переводчика побаивался. А бывший при нем толмач Степан Донцов турецкой грамоты не знал.
Долгоруков счел просьбу Веселицкого заслуживающей внимания, написал Щербинину, но Евдоким Алексеевич отказал, ссылаясь на то, что Дементьев нужен ему самому для переписки с татарами, поскольку второго своего переводчика Андрея Константинова он посылает в ногайские орды к подполковнику Стремоухову.
Долгоруков, обозлившись, прислал ордер с приказом немедленно отпустить Дементьева в Крым, а письма, что будут приходить от татар, велел пересылать для переводов к Якуб-аге в Полтаву.
Ослушаться приказа Щербинин не посмел — скрепя сердце велел Дементьеву собираться в дорогу.
Веселицкий знал об обоюдной неприязни генералов, но не предполагал, что они могут затеять препирательства из-за переводчика, затягивая тем самым начало переговоров с крымцами.
Во вторую неделю октября, так и не дождавшись Дементьева — остальные люди уже прибыли в Перекопскую крепость, — советник выехал в Кезлев.
Окруженный каменной стеной с приземистыми, похожими на бочки круглыми башнями, Кезлев еще недавно был одним из крупнейших торговых городов Крыма, чему в немалой степени способствовало его удачное местоположение на берегу широкой песчаной бухты. Десятки больших и малых кораблей шли сюда с товарами из Очакова и Кинбурна, румынских земель и Турции. Эти же корабли увозили в разные края доставленные в Кезлев российскими купцами, запорожскими казаками, прочим торговым людом хлеб, пушнину, железо в прутьях и пластинах, медь, тонкие и толстые холсты, икру паюсную и свежепросольную, рыбью кость, щетину, соленую и вяленую рыбу, канаты, веревки, разную посуду, литые и маканые свечи, масло конопляное, льняное, коровье, галантерейные вещи.
Война изменила жизнь и облик города: исчезли из бухты корабли, закрылись многие лавки, кофейни, улицы обезлюдели. Между солдатами русского гарнизона и татарскими обывателями участились ссоры, перераставшие подчас в открытые стычки.
Октябрьские холода, торопливой волной накатившие с севера на полуостров, затруднили проживание солдат: гарнизон не успел заготовить к зиме нужное количество дров, а татары, проживавшие в городе и окрестностях, отказывались их продавать. Замерзшие солдаты, пропустив на последние копейки стаканчик-другой водки, разъяренно врывались в дома, зло и сосредоточенно избивали сопротивлявшихся хозяев, затаскивали в сараи их жен и дочек, что постарше, наскоро, гурьбой насильничали, а затем подчистую, словно метлой, вычищали дрова, хворост, сено, съестные припасы.
Татары открыто выступать боялись, но по темному времени действовали решительно: одинокий подвыпивший солдат, заблудившийся в узких кривых улочках Кезлева, в гарнизон не возвращался. Посланные на розыск команды находили его, полуживого, растерзанного, лежащим без чувств в грязной канаве.
Все чаще в городе посвистывали быстрые стрелы, хлопали в ночной тишине одиночные выстрелы, лилась кровь.
Опасаясь визитов нежданных гостей, Веселицкий приказал рейтарам неусыпно сторожить дом; лошадей, карету и повозки, составлявшие его небольшой обоз, он предпочел отдать под охрану гарнизона.
Задерживаться надолго в растревоженном городе Петр Петрович не хотел, но и ехать в Бахчисарай было страшновато: боялся, что татары, обозленные выходками солдат, нападут в пути. Подумав, он послал одного из местных греков к хану с уведомлением о своем приезде и с просьбой прислать охрану.
Спустя три дня, когда грек вернулся вместе с ханским булюк-башой и десятком воинов, Веселицкий без промедления покинул негостеприимный Кезлев…
Зажатый между невысоких голокаменных гор, воткнув в небо тонкие свечи минаретов, осенний Бахчисарай был тих, неприветлив, жалок. Пахнущие сыростью и холодом порывы ветра гнули деревья, срывали с мокрых оголенных ветвей последние листья. Серые рыхлые тучи сочились колючим моросящим дождем. Грязные ручьи бежали по узким улицам, стекая в бурлящую мутную Чурук-Су.
Повинуясь указаниям булюк-баши, обоз Веселицкого проехал по главной улице, свернул в сторону и, миновав два-три двора, остановился у забора, сложенного из неотесанного камня.
— Здесь будешь жить, — сказал Веселицкому булюк-баша, указывая скрюченным пальцем на дом.
— А хозяин где?
— Нет хозяина, — коротко ответил баша, разворачивая лошадь.
Когда он скрылся за поворотом, Петр Петрович вошел в дом, не торопясь осмотрел две небольшие комнаты, выбрал одну — выходившую окошком в сад — для себя и приказал разгружать багаж.
