Рой Якобсен - Стужа
— Ты ведь его не упоминал?
— Нет. Мы преследовали одного из людей Снорри, но он скрылся, с помощью Халля.
Гест долго сидел, прикидывая, чем это, собственно говоря, чревато, потом сказал:
— Я знаю, кто такой Халль. Однако его почитали человеком миролюбивым и умным. К тому же он потомок самого Эгиля сына Скаллагрима. Отец его — один из могущественнейших хёвдингов Норланда, а два его брата не успокоятся, пока не зальют кровью весь Боргарфьярдар. Разве не так?
— Что ж ты-то сам тогда не подумал об этом? — воскликнул Атли.
Гест вздохнул:
— Торхалли был мне отцом, Вига-Стюр — его убийцей, а Торстейн приходился мне дядей. Халль сын Гудмунда не состоял в родстве ни со Стюром, ни со Снорри, ни с кем другим из числа убийц.
— Мы тоже в родстве с Торстейном. А Халль помешал отмщению, — спокойно произнес Атли.
— Потому что помог некоему человеку, — сказал Гест, больше себе и небу, нежели трем братьям. И попросил Атли рассказать иные исландские новости, опять-таки в первую очередь для того, чтобы поддержать разговор. Полюбопытствовал, где была Аслауг, когда Снорри учинил смертоубийство в Бё. Атли рассказал, что через год после Гестова исчезновения она вышла за Гейрмунда и перебралась в Скоррадаль, у них двое сыновей, первенца она назвала Торгестом, а второго — Торхалли, в таком вот порядке.
Гест улыбнулся:
— Значит, она думает, меня нет в живых?
— Пожалуй что так.
— А Гейрмунд даже в собственном доме не распоряжается?
— Нет, — ответил Атли. — Говорят, она вышла замуж из-за денег, а не по любви.
— Умная женщина, — сказал Гест. — И сильная.
Атли промолчал. Потом спросил, как Гест поступит с ними.
— Тут решаю не я.
Гест крепко задумался, ведь в этой истории все ж таки была загадка, закавыка или не сформулированный покуда вопрос о том, почему Онунд по-прежнему преследовал его, коли Онундов отец уже отмщен. Ведь Онунд не мог не знать об этом, коль скоро все случилось еще в тот год, когда Гест покинул Исландию. Он спросил, знает ли Атли, где находится Онунд.
— Кабы я знал, его бы уже в живых не было, — просто сказал Атли и опять спросил, как Гест поступит с ними. — Ты ведь явно имеешь большое влияние на кормчего, верно?
— Да, — быстро сказал Гест. — Я уговорю его отпустить тебя в Хладир. Там ты придешь к ярлу и скажешь, что желаешь отправиться вместе с ним в поход на запад, в Англию. Тогда он отнесется к вам без подозрений. А в море, когда флот направится к Хьяльтланду,[80] вы сможете удрать.
Атли ответил, что план ему по душе, и взглянул на братьев, которые согласно кивнули.
Они вернулись на корабль, где ярловы люди пили вместе с исландцами. Гест сказал Стейнтору, что кормчего по-настоящему зовут Атли, а в остальном совесть у него чиста, он идет в Хладир, просить места в войске. Стейнтор отозвался не сразу:
— Они твои земляки. Пусть Атли даст клятву, что сделает, как ты говоришь. Однако ж оружие мы оставим у себя, как и большую часть продовольствия. Но по возвращении все вернем, если, конечно, еще застанем его в городе.
Атли возражать не стал. Гест вновь отвел его в сторонку и, вручив перстень, который достался ему от матери, попросил отвезти эту вещицу в Исландию и отдать Аслауг в знак того, что он жив, крохотный, несущественный знак, ведь отныне ни Исландия, ни даже Аслауг его не интересуют, все они умерли в тот миг, когда он услышал о Торстейне и его сыновьях, он, Гест, уничтожил их, тем не менее пусть она получит этот перстень, он же толком не сознавал, что делал, просто протянул перстень Атли и сказал все то, что сказал. Позднее он назовет это отчаянием, настолько безмерным, что целый мир идет прахом, а от детства остается лишь едва заметный волосок.
Атли кивнул:
— Я помню, как ты мерился силами с Горным Тейтром. Не укладывалось у меня тогда в голове, что такой маломерок сумел прикончить Вига-Стюра. Тем более что Тейтр уложил тебя на обе лопатки.
— А теперь? — спросил Гест.
Атли усмехнулся и пожал плечами.
Перегрузив товары исландцев на свои корабли, они продолжили путь. Но едва обогнули мыс, как ветер стих. Следующей ночью тоже царил полный штиль. Гест ходил чернее тучи, взвинченный, раздраженный, недовольно фырчал, когда Стейнтор с ним заговаривал, бродил по палубе, сопя и гримасничая, слагал хулительные стихи и затевал ссоры с командой, опрокидывал пивные кружки, швырял в море спальные мешки.
Народ начал поколачивать его и кулаками, и веслами, а он увертывался и продолжал куролесить. Стейнтор прикрикнул, велел всем утихомириться, но они аккурат придавили Геста к палубе, колошматя его кулаками и кружками, накрыли щитом и забавы ради скакали на нем да еще и несколько ведер воды на него выплеснули, когда же его наконец оставили в ватном беспамятстве, было уже за полночь.
— Мне надо в Бьёргвин, — сказал Гест.
— Со мной ты, во всяком случае, не поплывешь, — решительно заявил Стейнтор. Однако потом немного смягчился. — Я друг Эйстейна сына Эйда. И могу отправить тебя в Бьёргвин, к моему сыну, он тоже корабел. Побудешь там, пока не объявится Эйстейн, он ведь собирается с ярлом в поход на Англию. Попроси его, пусть возьмет тебя на Западные острова,[81] здесь тебе оставаться нельзя, и в Исландию опять же путь заказан.
Гест согласился.
— Я две ночи не спал, — буркнул он.
Под ехидные прощальные возгласы команды Стейнтор посадил Геста на другой корабль, и тот доставил его на юг, в Бьёргвин. Жил он вместе с шестьюдесятью работниками-корабелами в большом вонючем доме, где была всего одна дверь и один очаг, днем работал, строил на верфи у залива Ваген корабли для важного хёвдинга, сиречь для Эрлинга сына Скьяльга, а вечерами и ночами сидел в кабаках и крепко пил.
Потеплело, острова и горы вокруг Бьёргвина зазеленели. Сам город оказался куда меньше Нидароса, просто беспорядочное, шумное торговое поселение, пристань с лавчонками, палатками да некрашеными домишками по-над фьордом, причалы, лодочные сараи, усадьбы, а вот церкви нет, хотя священник и пятеро монахов добрались сюда и по праздникам служили мессы, прямо под открытым небом или в ветхом сарае, где перед началом литургии вешали над дверью незамысловатый деревянный крест, а после службы сразу убирали.
Конечно, здесь не приходилось нервозно оглядываться на ярла, зато хватало других важных людей, которые так или иначе состояли в союзе с Эрлингом сыном Скьяльга из Солы, самым могущественным из южных хёвдингов. При конунге Олаве он был лендрманом и херсиром,[82] а после Свольда заключил мировую с ярлом Свейном, братом хладирского ярла Эйрика, однако отнюдь не подчинялся ни тому ни другому. Человек независимый, упрямый, суровый, Эрлинг тем не менее пользовался у своих подданных любовью и уважением, поскольку был щедр, по крайней мере к тем, кому доверял, а к их числу принадлежала едва ли не половина прибрежного населения. Вдобавок ходили слухи, будто Эрлинг задумал уклониться от предстоящего похода на Англию; Гест поддерживал эти домыслы, с кем бы ни встречался — с рыбацкими старшинами, с купцами, с корабельщиками, — постоянно твердил про ярлово проклятие, про то, что удача изменила и ему и Хладиру и что Англия станет его Свольдом.
Со временем Гест устроился у одной женщины, которая вытянула из него последние деньги, эта красотка, словно бы неуместная и странная в спившемся городишке, изрядно наловчилась, однако, сеять раздоры меж мужчинами, с которыми водила компанию. Откликаться на имя Гюда она не желала, сколько бы Гест ни упрашивал и ни платил, стояла на своем, и точка: она Йорунн из Восса, крестьянка, сбежавшая от мужа, из самой что ни на есть жалкой, захолустной усадьбы возле ледника, и мечтающая когда-нибудь отправиться в Румаборг и с благословения Папы выйти замуж за кардинала, — ясное дело, о вероучении она ни малейшего понятия не имела.
— Надо только верить, — отвечала она на Гестовы раздумья, будто вера могла преобразить мертвые тела в Бё, стоявшие у Геста перед глазами, сделать все как раньше, освободить его от вины.
Однако ж Йорунн была чистая и дикая, как запальчивый ребенок. И Гест несколько раз сватался к ней, правда с пьяных глаз, наутро сожалея об этом. Но во время следующей попойки сватался снова, говорил, что будет ее кардиналом, он ведь и латынь знает. Йорунн его предложения отвергала, называла своим исландским мальчиком-двергом. В ответ Гест провозглашал ее Колдуньей с белых гор, потому что, пробыв тут месяц, обнаружил, что она ясновидящая. Пришел домой мокрый, вусмерть пьяный после очередной ночи в дурной компании и проснулся от ее мелодичного голоса. Лежа с закрытыми глазами, она сказала, что видит четверых детей, играющих на бурой весенней лужайке под большой четырехглавой горою, двух мальчиков и двух девочек, Халльберу и Стейнунн.
