Александр Чаковский - Блокада. Книга вторая
— Ну… а я… умираю…
— Чепуха, друг! — воскликнул Данвиц, приподнимаясь, чтобы лучше видеть капитана. — Я спрашивал врача. Он убежден, что все, что вам грозит, — это проваляться здесь с месяц.
— Нет, нет… не надо, — проговорил капитан, и казалось, что слова эти осязаемо отделяются от его черных губ.
Снова наступило молчание.
— Где мы? — спросил капитан.
— В госпитале, — поспешно ответил Данвиц.
— Где?
— А-а, понимаю! Я не знаю, как называется этот русский городишко. Не мог запомнить. Трудное название. Где-то километрах в тридцати севернее Пскова.
— Пскова? — с каким-то страхом в голосе переспросил капитан. — Но ведь Псков давно был… взят… Значит… мы еще не у Петербурга?
Капитан лежал неподвижно, почти до подбородка прикрытый одеялом, и забинтованная голова его безжизненно возвышалась на подушке.
Данвицу показалось, что капитан о чем-то напряженно думает, пытаясь что-то понять и осмыслить.
И, как бы подтверждая эту его догадку, капитан снова заговорил:
— Прошу вас… сообщите семье… адрес… адрес запишите…
— Перестаньте, капитан! — воскликнул Данвиц. — Ведь я же вам сказал…
— Адрес!.. — повторил капитан.
— Хорошо, — согласился Данвиц, — я запишу ваш адрес, но только для того, чтобы сообщить, что вы находитесь на излечении в госпитале. Говорите.
Он не мог зажать своими перебинтованными пальцами карандаш, но был уверен, что и так запомнит адрес капитана.
— Диктуйте, — повторил Данвиц.
— Берлин… — с трудом произнес капитан. — Бизодорф, шестнадцать… Вильгельм Миллер…
— Миллер? — с изумлением воскликнул Данвиц. — Вилли Миллер? Это вы? Но это же я, Данвиц, майор Арним Данвиц!
Он отшвырнул ногой одеяло, вскочил с кровати…
Ему показалось, что голова Миллера чуть дернулась. Губы его беззвучно шевелились. Наконец капитан проговорил:
— Ну вот… господин майор… ну вот… А я умираю.
Данвиц подбежал к двери, пинком ноги открыл ее, выскочил в коридор:
— Врача!
Прибежал врач.
— Ему плохо! — крикнул Данвиц, но врач, видимо, не понял его.
— Кому? Вам, господин майор? — с явным испугом в голосе переспросил он.
— Нет, не мне, а ему, капитану!
— Но, господин майор, — понижая голос и притворяя дверь в палату, проговорил врач, — этот человек обречен! Тяжелыми ожогами повреждено почти тридцать процентов поверхности его кожи. У него развивается сепсис…
— Я… я… если он умрет… я перестреляю вас всех, тыловые крысы! — кричал Данвиц, сам не сознавая, что говорит, не замечая, как мгновенно побледнело полное, лоснящееся лицо врача. — Я вызову гестапо! Я сообщу фельдмаршалу! Я доложу фюреру!
— Но… но, господин майор, умоляю вас, поймите, — лепетал врач, — мы бессильны… ожоги четвертой степени… Это чудо, что он до сих пор жив…
Усилием воли Данвиц взял себя в руки. Стараясь не встречаться взглядом с врачом, глядя лишь на его трясущийся подбородок, он сказал высокомерно и холодно:
— Это мой офицер, понятно?! Он штурмовал Лужскую линию. Вы должны сделать все, что можно… Ясно?
— Да, да, господин майор, конечно, — задыхаясь сбивающейся скороговоркой проговорил врач. Он рывком отворил дверь и вбежал в палату.
В то время как Миллеру делали уколы, меняли кислородную подушку, Данвиц неподвижно лежал на своей койке, устремив глаза в потолок, ничего не слыша и не видя.
«Это я, я его убил, — думал он, — моя оплошность, мое легкомыслие, моя уверенность, что никто и ничто не в силах нас остановить… Этот Миллер не был кадровым офицером. До войны работал на автомобильном заводе. Инженер по специальности. Его призвали в армию в тридцать девятом. Участник боев на Западе. Имеет Железный крест…»
Он, Данвиц, никогда не выделял капитана среди других офицеров. Отношения их были чисто служебными. Кроме того, Миллер был типичным интеллигентом, а Данвиц не любил интеллигентов.
Но теперь он воспринимал этого невысокого, светлоглазого человека, вежливого, так и не отвыкшего на военной службе от постоянных «битте шён» и «данке шён», но вместе с тем дисциплинированного и смелого, как своего лучшего друга. О приближающейся смерти Миллера он думал с ужасом, как о жестокой каре самому себе.
Подумать только! Меньше ста пятидесяти километров отделяли его, Данвица, от Петербурга, когда он со своими танками и мотопехотой приблизился к Лужской линии. В предыдущие дни ему удавалось проходить с боями по двадцать — двадцать пять километров. Если бы он сумел сокрушить Лужскую оборону русских и сохранить прежний темп наступления, то двадцать первого июля сидел бы за банкетным столом в «Астории».
Но до обозначенного в пригласительном билете дня осталось меньше недели, а он, Данвиц, лежит на госпитальной койке более чем в двухстах километрах от проклятого Петербурга… И рядом умирает офицер его отряда, а сам отряд не только не продвинулся вперед, но и отброшен русскими южнее тех рубежей, с которых начал свою злополучную атаку.
«О черт! — думал Данвиц. — Почему же тогда я здесь?! Почему лежу на этой койке, вместо того чтобы быть там, с отрядом!..»
Он посмотрел на свои забинтованные руки. И ему захотелось сорвать повязки, отшвырнуть их в сторону, надеть китель, потребовать немедленно машину…
Он попробовал согнуть перебинтованные пальцы, но тут же почувствовал острую боль. Нет. Придется лежать здесь…
«Так ли я представлял себе эту войну какой-нибудь месяц тому назад? — спрашивал себя Данвиц. — Она рисовалась мне романтически-кровавой битвой. Я видел себя современным Зигфридом, шагающим по колено во вражеской крови. А здесь грязь и болота. Солнечный зной и выжженное пространство. Пули не только в бою, пули из-за каждого угла».
И вдруг Данвицу показалось, что он стоит на зеленом ковре в кабинете Гитлера в Бергхофе. Он снова видел все до мельчайших подробностей: покрытую голубыми изразцами печь, книжные шкафы справа от письменного стола фюрера, настольную лампу с красным абажуром, кресло, обтянутое голубой кожей, то самое окно, у которого он стоял так недавно, — огромное, почти во всю стену стекло, разделенное переплетами на бесчисленное количество квадратов, горы вдали, покрытые вечным снегом…
«Я не выполнил приказ, — подумал Данвиц. — Обманул доверие фюрера».
«В путь, майор Данвиц! — прозвучал в его ушах голос Гитлера. — В путь, господин майор Данвиц!» Но почему «господин майор Данвиц»? Фюрер не мог так сказать.
Прошло несколько секунд, пока Данвиц понял, что слышит не фюрера, а капитана Миллера. Капитан по-прежнему лежал на спине неподвижно, но с губ его срывались настойчивые слова: «Господин майор Данвиц… Вы здесь, господин майор?..»
— Я здесь, Миллер! — поспешно ответил, приподнимаясь на локте, Данвиц. — Вам лучше, Вилли?
— Это уколы, господин майор… Со мной все кончено. Я слышал ваш разговор с врачом… там, за дверью… Но все это уже не играет роли. Сейчас мне очень хорошо… я так ждал этого часа…
— Ждали, Миллер? — недоуменно переспросил Данвиц.
— Да, да. Хотя бы одного часа без шума боя, хотя бы одного отрезка дороги без запаха смерти и пожаров… Вы знаете, что мне сейчас хочется услышать?.. Сейчас, пока еще не все кончено?.. Смех ребенка…
«Он бредит», — подумал было Данвиц, но тут же отбросил эту мысль: ни разу еще за все эти часы капитан не произносил слова столь отчетливо и осмысленно.
— Я хочу спросить вас, господин майор, — снова заговорил Миллер, — почему все это произошло?
— Мы подорвались на их минных полях, Миллер, — ответил Данвиц, и снова горькая мысль о своей вине вытеснила из его сознания все остальное.
— Ну… а другие? — спросил Миллер.
— О чем вы, капитан? — не понял его вопроса Данвиц.
— Другие… прошли?
— Не знаю точно, Миллер, — ответил Данвиц, сознавая, что говорит неправду, и радуясь, что капитан не может видеть его лица. — Во всяком случае, одно несомненно — мы будем в Петербурге и выпьем вместе с вами в «Астории» за победу.
— Нет, — тихо произнес Миллер, — я уже не выпью…
Он помолчал немного. Было слышно его тяжелое, хриплое дыхание. Потом вдруг спросил:
— А вы, майор, уверены?..
— Конечно, уверен, Вилли, — поспешно ответил Данвиц. — Вы будете жить, вы же сами чувствуете, что вам лучше!
— Я не о том… Вы сами, Данвиц, уверены, что… будете пить в «Астории»?
Данвиц вздрогнул. Его первой мыслью было ответить резко, но тут же он понял, что было бы чрезмерно жестоко говорить так с человеком, уже стоящим одной ногой в могиле.
— Мы будем в «Астории», Миллер, — спокойно, но строго, точно уговаривая ребенка, повторил он, — и вы и я.
— Вы никогда не видели, как бурят землю? — точно не слыша его слов, спросил Миллер. — Я видел. Сначала бур идет легко… потом все труднее… потом буры начинают ломаться, крошиться… все чаще… и наконец наступает предел…
