Генрих Эрлих - Иван Грозный — многоликий тиран?
Куда я так торопился? Почему не продлил сладостные дни той болезни?! Зачем так спешил вернуться в этот суетный мир, который сулил всем нам новые потрясения?! Бог это знает!
Чтобы завершить рассказ о трагических происшествиях в нашей жизни и никогда уж больше не возвращаться к горьким воспоминаниям, позволю я себе немного опередить события и перенестись на несколько месяцев вперед. Хоть и воскресила меня к жизни княгинюшка, но все же плох я был очень, тоска сердце глодала, а груз вины к земле пригибал. Митрополит Макарий, всегда ко мне с добротой относившийся и душу мою лучше меня самого понимавший, говорил княгинюшке, что это оттого происходит, что думаю я постоянно об одном и том же и никакого другого занятия себе в жизни не нахожу. Чего только не пытались они выдумать вдвоем, но ничего меня не увлекало. Макарий по старой памяти все на книги надеялся, на жития да летописи, все старался привлечь меня к делам своим многолетним, водил и к инокам своим, и к летописцам, и в типографию новую, я же, памятуя о суде над еретиками, от книг как от огня шарахался. Лишь одна связка листов мое внимание привлекла, да и то потому, что ее от меня прятали. События трагические многие чувства во мне притупили, но любопытство осталось во всей силе, и, повинуясь ему, я ту связку умыкнул. Оказалось, это дело розыскное о трагедии в Угличе, без розыску в таком деле никак нельзя. Можете представить, каково мне было все это читать! Но недаром говорят: клин клином вышибают. Да и то сказать, что увидел я такое нагромождение несуразностей, что читал это все как сказку, ко мне никакого отношения не имеющую. Розыск вел один из Шуйских, князь Василий, а Шуйские издавна скудоумием прославлены. Вот и прислал он в Москву кучу листов разрозненных с допросами разными, собранными без всякого смысла и друг другу противоречащими. А уж дьяки московские из этого кашева по своему разумению историю происшествия составили, ни на что не похожую. Все там присутствовало: Углич, ладья, мостки, юный царь, я, доска гнилая, вода, народ, кинжал, кровь, горло, тело бездыханное, приступ падучей. Вот только связь между ними отсутствовала. Точнее говоря, связей было столько, что каждый мог рассмотреть в них все, что ему пожелается, даже и то, что я собственными руками племянника своего утопил, а затем для надежности еще и зарезал.
Я, конечно, все выправлять не стал, это для меня слишком тяжело было. Просто взял, увязал вновь все листы вместе, как они у меня на столе валялись, и обратно снес. Осталось лишь недоумение: как же так, произошло ведь все на глазах у тысяч людей средь бела дня, розыск учинили немедленно, когда память никак не могла изгладиться, и дело совсем ясное было, и никому ни нужды, ни корысти не было неправду говорить и ложную историю в летописи вносить. И вот на тебе! Уразумел я тогда любимую присказку дьяка Ивана Висковатого: дуракам закон не писан, если писан, то не читан, если читан, то не понят, если понят, то не так. Да и не надо много дураков на пути от события до его изложения письменного, одного вполне достаточно, остальное писцы довершат, кто от небрежности, кто от высокоумия, а кто и из лучших побуждений.
И стало мне любопытно, как в летописях свежих изложены события, которым я свидетелем был или о которых из первых рук слушал. Стал я их читать, да и зачитался. Но о том я вам после расскажу, если время и желание будут.
* * *Да и зачем в летописях пыльных копаться, когда у тебя на глазах история делается. Я из-за болезни и затворничества скорбного многое, конечно, упустил, но главное все же схватил. Хотя не все понял, да и как было понять, если начали вещи твориться совершенно невообразимые, ни на что не похожие и, извините, ни в какие ворота не лезущие — бояре отказались наследнику законному присягать!
А ведь все казалось яснее ясного: наследник был один — Иван, брат царя Димитрия, безвременно погибшего, и наследник этот был заранее объявлен, против чего ни у кого никаких возражений не было. Но как только дело дошло до присяги, тут-то своеволие боярское и взыграло. Никак не совладать с этой напастью! Прадед наш через то глаз лишился; дед полвека бился, но хоть и Грозный был, и много стран покорил, а с боярами не сладил; то же и отец — за четверть века не смог добиться, чтобы хотя бы волю его последнюю в точности исполнили, хотел на смертном одре постриг принять, и того бояре не позволили; мать наша родная от противления боярского безвременно в могилу сошла, а брат душой заскорбел и рассудка лишился. Я уж под конец жизни стал даже подозревать, что своеволие есть такое же неотъемлемое свойство души человеческой, как и тяга к различным ересям, — и то и другое суть вещи неистребимые.
Как же все проистекало? Едва прилетела в Москву весть скорбная из Углича, так собрались в Кремле бояре, князья и другие люди знатные, в тот день в Москве обретавшиеся, то же и святители, и дьяки из всех приказов. Митрополит сообщил им новость, всем уже известную, и после молитвы короткой предложил немедленно избрать царя, чтобы не прерывалась линия власти. «Ивана на царство, сына Иванова!» — раздалось дружно со всех сторон, и Макарий головой согласно кивнул, ибо ничего другого и не ждал. Как не ждал он, наверно, столь же дружного отпора, когда зачитал список Совета опекунского, который должен был состоять при молодом царе до его лет совершенных.
— На отрока неразумного мы согласны, привыкли уже, — заявили князья да бояре, — а под Захарьиными не будем!
Эту песню мы хорошо помним, то же самое и десять лет назад было, во время болезни Ивановой. Конечно, Совет опекунский, который Захарьины составили и список которого митрополиту всучили, выглядел, скажем так, странно, я и сам, когда от болезни своей оправился, на него подивился. Да вы сами посмотрите: глава Совета — князь Иван Мстиславский, а члены — Данила Романович и Василий Михайлович Захарьины-Юрьевы, Иван Петрович Яковлев-Захарьин, Федор Иванович Колычев-Умной, князья Андрей Телятевский и Петр Горенский. Из старой знати, да и то не первостатейной, один Федор Колычев, а последних князей, Телятевского и Горенского, я и не различал. С другой стороны, все очень похоже на то, как в последний раз было: и князь Мстиславский во главе, и Захарьины присутствуют, без них, к сожалению, никак не обойтись, все ж таки ближайшая царская родня.
Но боярам, как я понимаю, только повод нужен был, чтобы взбунтоваться после десяти лет жизни тихой и мирной, истомились они в покорности. Решили на этот раз все по-своему сделать и принялись свой Совет составлять, выкликали имена князей Вельских, Шуйских, Горбатых, Оболенских, Репниных, Морозовых, требовали вернуть из ссылки Михайлу Воротынского. Эх, был бы я в то время здоров да кабы послушались меня, я бы эту свару быстро утихомирил, недаром столько лет прилежным учеником у Алексея Адашева и Сильвестра был! Поторговался бы, даже и ввел бы в Совет кого-нибудь из бояр первейших, Шуйских, конечно, побоку, а вот князей Стародубских непременно, у меня и кандидат на примете был — тесть мой славный, воевода знатный князь Дмитрий Палецкий, а еще обязательно Андрея Курбского бы избрал, тогда бы не случилось то, что случилось вскорости.
Но Захарьины решили сразу твердость проявить и ни на какие переговоры не пошли. Возражений боярских они не слушали и объявили присягу, надеясь, что как присягнут они и сотоварищи их, так остальные бояре покорным стадом к Евангелию потянутся. Но князья да бояре вместо того, крича в возмущении, потянулись к дверям и покинули дворец царский, и никто им в этом не препятствовал. Так и получилось, что присягнули только дьяки приказные и двор Иванов.
Тогда, не давая боярам опомниться, решили применить средство более сильное и назначили венчание Ивана на царство, надеясь, что священный акт миропомазания смирит строптивцев. Тут святые отцы в сомнение впали. Но митрополит Макарий уже чувствовал приближение своего смертного часа и по слабости своей не смог противостоять напору Захарьиных, к остальным же простой ключик нашли: поклялись Захарьины, что во все правление Ивана Молодого не будут они трогать земель монастырских и казны церковной. Это было прямым порушением всего дела Иванова, и я, узнав позже об этом, сильно запечалился, но Захарьины убедили меня, что другого пути добиться венчания царевича не было. Я, скорбя, согласился.
Не так мыслил я венчание на царство племянника моего родного! Акт этот торжественностью должен был превзойти все предыдущие, потому что незадолго до того пришла из Царьграда грамота благословенная на царство с патриаршей подписью и печатью, также и всех митрополитов и архиепископов к той грамоте руки приложены были.
Всего пятнадцать лет прошло с венчания брата моего, а уж Собор Священный сподобился признать право государей московских на царский титул. Не могу сказать, что эта грамота так уж нам нужна была, мы и без нее наши права ведали и утверждали. Разве что для переписки с королем Польским, тот каждое слово в нашем титуле оспаривал, равно как и мы в его. С другими государями у нас таких сшибок не было, еще дед и отец наш употребляли титул царя в сношениях с султаном турецким, германским императором, папой римской церкви, королями свейским и датским, магистрами Пруссии и Ливонии. Они и императорами себя называли, но ставили этот титул после царского. Император Максимилиан Габсбург прислал нам даже грамоту на титул императора, но мы эту бестактность предпочли не заметить. Тем более не нужны нам такие подарки от папы римского — он нам не пастырь! Но все же грамоту ту царьградскую получить было приятно — уважают, знать! Опять же — повод для празднеств во славу державы и на радость народу.
