Феликс Дан - Падение империи
— Хорошая цена, — заметил Массурий. — Хотя, если этот бюст работы Праксителя…
— Какое там… Это современная работа, стоившая мне в десять раз дешевле. Да и не в цене дело… При других условиях я бы конечно не отказал в такой пустой просьбе женщине, но на этот раз я был раздосадован не на шутку… Согласитесь сами. Обидно вместо ожидаемого любовного приключения получить иное предложение… Я ответил довольно нелюбезно, что статуями не торгую… Моя странная гостья стала набавлять цену и дошла до десяти тысяч золотых за бюст, в сущности ничем не замечательный.
— И ты устоял? — спросил Пино. — Я бы сдался на половине.
— Повторяю, я был раздражен своей ошибкой и мысленно возмущался глупостью прекрасной незнакомки, влюбившейся в мраморного Марса…
— Не замечая живого Каллистрата, — докончил корсиканец.
— Что же дальше было? Рассказывай, Каллистрат… Не обращай внимания на насмешников, — сказал Массурий. — Я предчувствую, что твое приключение на этом не окончилось.
— Оно только начиналось… Моя наперсница ушла после того, как я со злобой объявил ей, что не продам бюста за десять пудов золота… Я же остался недоволен собой и всей вселенной. Сто раз в этот день называл я себя дураком… Надо было воспользоваться случаем и любезно исполнить просьбу, которая могла быть лишь предлогом к знакомству. Во всяком случае, исполнение дамской прихоти дает право на знакомство. Раздумывая обо всем этом, я готов был рвать на себе волосы и проклинать злосчастного Марса, бюст которого я тут же приказал принести к себе в кабинет и чуть не разбил его с досады…
— И ревности, — вставил неумолимый поэт.
Но, увлеченный воспоминаниями, рассказчик не обратил внимания на насмешку.
— На другое утро, — продолжал он, — наперсница снова явилась. «Благородный Каллистрат, — заговорила она, улыбаясь как-то загадочно. — Ты отказал в просьбе моей госпоже потому, что ожидал любовного приключения и негодовал на мою госпожу за свою ошибку… Сам посуди, справедливо ли это, и выслушай меня без раздражения. Моя госпожа знает тебя, как любезного человека, не способного огорчить женщину. Потому-то она прислала меня еще раз к тебе с предложением переговорить с ней о продаже бюста… Ты знаешь, женщины капризны и благодарны тому, кто исполняет их капризы. Моей госпоже хочется иметь этого бога войны. Взгляни на нее и откажись исполнить ее желание… если сможешь…» С минуту я колебался. Уверенность этой варварки показалась мне обидной… «За кого она меня принимает? — думал я. — За наивного провинциала, никогда не выезжавшего из своего захолустья и не видевшего ни одной смазливой мордочки за всю свою жизнь?.. Так я докажу ей…» Но воспоминание о прелестной ножке и красно-золотистых локонах пробудились с новой силой… Любопытство взяло верх над самолюбием, и я согласился последовать за невольницей, закрывшей покрывалом свою хитрую рожицу. Мы вышли в глухой переулок, позади моего дома. Здесь, у калитки, стояли знакомые мне носилки, но без всякой свиты. Четыре рослых негра-носильщика стояли поодаль, под надзором знакомого мне старика. Мне бросилось в глаза богатство одежды всех этих невольников. Очевидно их госпожа была не первая встречная… Но долго раздумывать мне было некогда. Моя спутница взяла меня за руку и, подведя к носилкам, затараторила на непонятном мне языке.
— По-готски, вероятно.
— Нет, друг Люциний. Говори она по-готски, я бы понял хотя бы два-три слова. Тут же я ровно ничего не понимал, хотя юная наперсница болтала минуты две не останавливаясь. Наконец она умолкла, и заговорила ее госпожа, закутанная так же заботливо, как и всегда. Заговорила госпожа на чистом греческом языке, которому едва заметный акцент придавал какую-то особенную чарующую прелесть. Слушая этот голос, мягкий, нежный, бархатный, мне казалось, что я слышу арфу небесных жителей… «Благородный господин, — сказала она, протягивая из-под покрывала руку. О, друзья мои, что это была за ручка… Клянусь памятью Перикла, сама Пракситилевская Афродита могла бы позавидовать этой ручке, такой нежной, маленькой и белой, как лепесток розы. — Ты, уроженец прекрасной Эллады, — сказала она, — и потому должен понимать любовь к искусству… Позволь же мне надеяться, что ты уважишь просьбу, исполнение которой тебе ничего не стоит, мне же доставит огромное удовольствие…» При этом маленькая беленькая ручка раздвинула складки золототканногЪ покрывала, и на меня глянули синие глаза… Ах, друзья мои… Много красавиц видал я на своей родине, да и здесь, в Риме… Но такого лица, такой лучезарной, победительной, волшебной красоты ни вы, ни я, ни даже ты, Цетегус, и ты, Агалла, никогда не видали… Описывать ее не стану… Как описать красоту солнечного восхода или прелесть свежераспустившейся розы. Сколько времени стоял я, глядя в дивные очи сказочной красавицы, не знаю. Быть может, одно мгновение, быть может, целый час… Очнулся я тогда только, когда жесткое покрывало наполовину закрыло зардевшееся лицо волшебницы. Но глаза ее еще глядели мне прямо в сердце… Они говорили так много, что у меня в голове все спуталось и перемешалось… Не долго думая, я побежал домой, схватил в охапку бюст Марса и ни секунды не медля вернулся к носилкам. «Вот то, что ты желала, госпожа, — сказал я ей. — Но если бы ты пожелала мою собственную голову вместо этого мраморного бога войны, клянусь, я бы своими руками отрезал ее за один взгляд твоих прекрасных глаз…»
— Хорошо сказано, хоть и бессмысленно… Но женщины любят подобные бессмыслицы, — глубокомысленно заметил Массурий.
— Что же ответила тебе незнакомка? — спросил Цетегус, слушавший особенно внимательно…
— Она сказала только два слова: «Благодарю тебя», и протянула мне руку, которую я поднес к губам с таким чувством, с каким целовал только подол платья Мадонны… Затем волшебный сон кончился… Носилки, красавица, бронзовый бесенок, пленные гепиды… все исчезло…
— И ты не знаешь, кто была эта очаровательница? — спросил Цетегус каким-то особенным голосом.
— Я предполагаю, что она готка по цвету и богатству ее волос. Они лежали на полу носилок поверх плаща, сверкая, как расплавленное червонное золото. Таких волос нет у других народов…
— У нее были синие глаза, не правда ли, друг Каллистрат, под темными бровями и длинными черными ресницами?
— Ты ее знаешь, Цетегус?.. Кто она?
— Успокойся, друг Каллистрат… Как могу я угадать имя по описанию, подходящему к тысячам готских женщин? Отчего ты не послал невольника порасторопней проследить за носилками?
— Не догадался, — сконфуженно признался Каллистрат. — Уже по этому ты можешь судить, как я был ошеломлен этой лучезарной красотой. Иногда мне кажется, что это было небесное создание, сошедшее на землю по какому-нибудь особому случаю и затем снова исчезнувшее.
— Ангелы скульптурами не интересуются, — холодно заметил корсиканец.
Цетегус задумался. В голове его носились предположения.
«Да, это могла быть она, — мысленно говорил он. — Более месяца тому назад, говорит Каллистрат… Как раз в это время она была в Риме проездом из Тарента… Но что значит эта странная прихоть. Что за бюст, которым она так заинтересовалась?»
Цетегус внезапно обратился к Каллистрату:
— Хотелось бы мне видеть произведение скульптора, возбуждающее такие страсти в красавице. Ты, кажется, сказал, что этот Арес, или Марс, классическое произведение одного из бессмертных ваятелей древности?
— О, нет… Это была современная работа некоего Ксенарха из Неаполя. Он, несомненно, талантливый скульптор, но все же не соперник великим светилам.
— Тем страннее прихоть твоей красавицы, — сказал Бальбус. — В первый раз слышу, чтобы женщина влюбилась в мраморного мужчину.
— Ей могла понравиться идеальная красота бюста, — на вид равнодушно заметил Цетегус, но напряженный блеск его глаз говорил о том, какое значение придавал префект своему вопросу. — Ведь современные художники редко находят живые типы для своих созданий. Человечество дурнеет с каждым столетием, и твоему Ксенарху, вероятно, пришлось создавать бюст Марса собственной фантазией.
— Ошибаешься, патриций. Именно Ксенарх, которому я заказывал несколько статуй для моего дома, рассказывал мне, что для бога войны у него под рукой есть модель, в лице какого-то гота.
— Невольника? — вставил Цетегус с чуть заветной дрожью в голосе. — Или солдата?..
— О, нет… Какого-то важного варвара. Графа… Ватихиса, или Ватахиса… Что-то в этом роде.
— Вот теперь мы знаем, почему твой Арес понравился прекрасной готке, — смеясь, решил Пино. — Она узнала соотечественника… Волчицу манит к волку, варварку — к варвару… Ты мог бы продать статую за десять тысяч и заказать копию Ксенарху за сто золотых.
Цетегус молчал. Он глубоко задумался. В его голове роились подозрения и планы, один сложней и хитрей другого.
