Борис Дедюхин - Василий I. Книга 2
— Отче, митрополит наш тебя исихастом величает, верно ли?
— Обитель наша спервоначала по студитскому уставу жительствует, а исихасты не приемлют его, — только-то и ответил Сергий, и Василий совершенно уверился в своей правоте и проникся к старцу еще большим доверием, нежели прежде.
Без утайки поведал он о всех своих сомнениях и страхах, даже сравнил себя с одиноким, выбившимся из сил гусем, и Сергий все преотлично понял, так заключил:
— Верю, что весь ты на руси.
Обоим им ведомо было, что значит слово это — Русь. Это не просто страна, не просто живущий здесь народ. Русь — это весь белый свет, что видят глаза человека. Когда человеку этому становится невмоготу оставаться один на один со своей печалью или гребтой, когда нужно ему участие сотоварища, которому можно открыть душу — выйти наружу, он говорит: «Выведу все на русь», а исповедовавшись, добавит: «Теперь я весь на руси!»
Весь на руси был перед Сергием и Василий, а потому и получилась у них тогда такая беседа, которую запомнил великий князь до конца дней своих.
Сергий занимался любимым своим делом — испекал для братии хлеб — и не прерывался ради приезда великого князя, хотя и испросил дозволения на поступок такой. Василий не смел обидеться, любовался старцем и не решался спросить: верно ли поп сказывал об обете молчания, а если верно, то почему же беседует Сергий с ним, да еще и с видимой охотой.
А старец, снимая круглые каравашки с капустных листьев, на которых они пеклись, и раскладывая их на длинной, во всю стену, дубовой лавке, где уже дозревали в сладостной истоме ранее вынутые из печи хлебы, довольно рокотал:
— Нет ничего на земле выше хлеба. Будь ты хоть святой чудотворец, хоть государь великий, но всему голова и венец — вот он, хлебушко!
Что значит хлеб для русского человека? Это для него не просто главное брашно, это сама жизнь. Потому-то с такой любовью, словно не труд тяжкий выполняя, а праздник празднуя, крестьяне по осени убирают поля: хлеб никогда не косят, а только жнут, чтобы ни зерна не потерять; ужинки складывают в скирды, в стога, в суслоны, в копны, в одонья — это хлеб стоячий, а еще клали на хранение в амбарах, в четырнадцатипудовых кадях — это гумно, клетный хлеб. Иные крестьяне, прежде чем упрятать зерно, сушат снопы в овинных ямах с печищами. Так поступали и монахи в Троицкой обители у Сергия. А уж размолом зерна, квашением теста и испеканием хлеба старец самолично любил заниматься. Василий залюбовался тем, сколь проворно и споро работал семидесятивосьмилетний игумен.
Закрыв заслонкой чело одной печи, он занялся второй. У порога стояли ручная мельница и две кади — с рожью и овсом, зерна которых были истолчены уже в ступе, подготовлены к помолу (из пшеничной муки в монастыре выпекали лишь просфоры да калачи по большим праздникам).
Василий тронул пальцем шершавую поверхность бегунка — верхнего камня мельницы. Сергий, достававший из квашни тесто, покосился из-под густых седых бровей:
— Такой в княжеском тереме небось нет?
— Какой, отче, смолоть муки — аржаной или овсяной? — в масть ответил Василий.
— Я из мешаной пеку… — Сергий повернулся спиной, худые лопатки под холщовой взмокшей рубахой заходили размеренно, в лад с тем, как он лепил руками большие хлебы из выложенного на столешницу теста.
Деревянный остов мельницы опирался о пол четырьмя крепкими ногами, сращенными друг с другом для прочности железными свайками. Надежно крепился и нижний жерновой камень, почему и назывался поставом. Бегунок же, с дыркой посередине для зерна, с выемкой для порхлицы и деревянным обручем с деревянной же скобкой, приходил в движение от малого понуждения веретеном. Василий засыпал две пригоршни зерна, начал раскручивать верхний камень с помощью махового стержня, верхний конец которого свободно крепился в брусе на потолке пекарни. Камень сначала поворачивался туго, потом разбежался — не зря бегунком назван.
Сергий оторвался от своего занятия, поверив, что великий князь всерьез будет работать.
— Надо порхлицу смазать, чтобы шип легче проскальзывал. — Он привычным движением приподнял бегунок, капнул льняного масла на упорный подшипник оси, затем на этой же оси сдвинул чуть ниже особое устройство для изменения тонкости помола. Заметив, что Василий сбросил с плеч синий суконный кафтан, обронил: — Верно, не шуба мужика греет, а цеп.
Потрудился Василий до пота, пока легкий короб с лотком, пристроенный вокруг поставного жернова, не наполнился всклень душистым драньем. Теперь его надо было измучнить вторично, чтобы стала мякоть, настоящая уж мука, пригодная для заквашивания теста.
Сергий тем временем управился и со второй печью. Вынимая желтые хлебы и раскладывая их на лавке, он скатанный напоследок кругленький колобок, в который для особого вкуса добавил ржаного солода, предложил съесть великому князю. Прежде чем передать его, любовно коснулся сухими губами поджаристой корочки. После некоторого раздумья, словно колеблясь — говорить ли, повелел строго.
— Беспременно съешь без остатка…
Он провел Василия из пекарни в свою келью, достал из настенного шкафчика очень старый, обесцветившийся уже, ставший пепельно-серым колобок хлеба. С бочка он был надкусан, Сергий пояснил.
— Два на десять лет тому назад, когда провожал я с Дмитрием Ивановичем на рать с Мамаем верных своих иноков, то испек им по такому же вот валенцу. Ослябя съел свой хлеб, а Пересвет надкусил только… А тебя, я чаю, трудная дорога ждет?
Как и в прошлую встречу, Сергий снова удивил большой своей осведомленностью во всех делах, в том числе и порубежных. Ведомо было ему, что Витовт в тайном сговоре с Тохтамышем состоит, что немцы в устье Невы вошли и все села и волости по обе стороны реки за три версты до города Орешка захватили, что новгородцы своеволие заявляют, от Москвы отложиться хотят, что ордынскому хану не устоять против Железного Хромого.
— Киприан говорит, будто нынче одна только Византия нам друг и союзник, — осторожно вставил Василий.
— Византия никогда не была с нами прямодушной, — возразил Сергий. — Коварство и жестокость константинопольских царей всегда дорого давались Руси. А нынче они сами себя в лукавстве обошли: по укоренелой привычке заботясь о себе только, использовали против славян османских турок, вскормили их на свою голову. Теперь с католиками готовы соединиться против турок… Напрасно это — ждать помощи от Палеологов.
— Так что ж, отче, кто же друг нам, кто поможет?
— Друзей у Руси было и будет много, однако помочь никто не поможет… Русичам надо рассчитывать только на себя, все поступки соразмерять только со своими силами…
Неприютно почувствовал себя после этих слов Василий, тут-то он и вспомнил одинокого, выбившегося из сил гуся, но вместе и жажду действовать, решаться на что-то он испытал, сказал пылко:
— Я, отче, сложу крестное целование новгородцам.
— Прежде Борису Константиновичу сложи.
— Дядя он мой родной…
— Тому нет спасения, кто в самом себе врага носит. Когда получишь ярлык на Нижний, укрепишься со стороны степи, в другую сторону сможешь оборотиться.
— Но ведь Железный Хромой…
— Ему еще надобно время, чтобы на Волге воцариться. Ты допрежь успеешь в мыт войти. В Орду ведь не сам по себе надумал ехать, ханом зван?
— Да, позвал меня Тохтамыш… как друга и гостя…
— Видишь вот — не по нужде и не по чужому велению едешь. Не клянчить, как Борис Константинович, даже и не просить и не покупать будешь ты ярлык, а просто — получишь… Ну, не совсем уж просто — не мне об этом тебе говорить, — однако же без унижения. Большое дело, а ты заладил — гусь! Когда отправляться-то думаешь?
— Перед Ильей за четыре дня[69].
— Как пойдешь, Волгой?
— Нет, поперек поля.
— Значит, вернешься после Покрова. Прощевай! Да хранит тебя Господь в любви своей! — Игумен осенил великого князя крестным знамением, и Василий, приложившись к сухой и хранившей еще запах ржаного хлеба руке старца, не смог сдержать слез: предчувствовал, что истинно прощание это, что дни Сергия и верно — изочтены.
6О кончине первоигумена Руси узнал он, когда был в Кафе[70]. Андрея Рублева скорбная весть застигла в Афоне, куда уехал он вместе с Пысоем и епископом Герасимом после того, как расстались они с великим князем и его боярами в Суроже[71]. Совместный путь русских путешественников проходил сначала по суше из Москвы до Укека[72], оттуда к Дону, а затем водой до Азова вниз по реке и через Керченский пролив. Из Сурожа дальнейшую дорогу хорошо знал Герасим через Черное море до Синопа, затем вдоль берега Малой Азии, мимо Амастрии и Пандораклии в Константинополь, где вблизи гавани Золотого Рога располагалась русская колония. На берегу гавани находилось и генуэзское Поселение Галата, где также временами проживали русские.
