Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга вторая
Ужин решили собрать во дворе. Пока возились, мыли руки, шли к столу, быстро, как это бывает в горах, стало темнеть. Над морем в пустом и беззвездном небе зависла неяркая, полная луна.
За ужином Ника куксилась, ковыряла в тарелке, терла глаза. Наталья Александровна с трудом накормила ее и увела в дом.
Стемнело, и море, насколько хватало вширь лунного света, расплескалось расплавленным серебром. В его сиянии идеально ровная линия, где водная гладь встречается с небом, казалась более удаленной, чем днем. Оттуда, из страшной дали, струилась, рассыпалась по краям отдельными блестками, бежала, играла, и никак не могла прекратить игру с зыбкой поверхностью лунная дорожка — путь романтических чаяний и печальной мечты о несбывшемся счастье.
К столу неслышно подошла Наталья Александровна. Садиться не стала, стояла рядом, смотрела в даль, улыбалась мечтательно.
— Как это красиво, — прошептала, тихо вздохнув, — и как жаль, что уйдет луна, и все кончится.
— Она еще не скоро уйдет, посидите с нами, — тихо сказал Арсеньев.
— Нет, я не буду сидеть, Ника ворочается. Вот вам свечка. Когда пойдете спать, смело зажигайте, она уже не проснется.
Ушла, оглядываясь, словно жаль было ей расставаться с этим вечером, луной и сияющим морем.
Сергей Николаевич был благодарен жене, понял, что она нарочно оставила их для долгого мужского разговора. Но разговор этот никак не начинался.
В десять часов Алеша-электрик отключил движок. Прохрустели по камешкам его шаги. Слышно было, как он поднялся на крыльцо на своей половине дома, прикрыл коротко скрипнувшую дверь. Внезапная тишина упала мягким покрывалом. На секунду заложило уши.
Но только на секунду. Все живое, способное звенеть, трещать, стрекотать, давным-давно уже высыпало на листву, на травы, сидело невидимое, наяривало хвалебную песнь во славу волшебной ночи.
— А вот эта цикада где-то совсем близко, — поднял руку Арсеньев, немного послушал и заговорил о Нике, о ее непосредственности, о ее детском, естественно, но очень богатом лексиконе.
— Да, язык у нее подвешен, — усмехнулся Сергей Николаевич.
— А мои дети, скорей всего, уже не говорят по-русски, — печально проговорил Арсеньев.
— Вы разве не можете выписать их к себе?
— Я никогда этого не сделаю.
— Почему?
— Потому, друг мой, Сергей Николаевич, — стал глядеть на лунную дорожку Арсеньев, и глаза его сделались больными, печальными, — потому, что мы с вами не на тот поезд сели. — Он быстро глянул на Сергея Николаевича, отвернулся и долго молчал, прежде чем заговорить снова, — вернее, вы сели по собственному почину, а нас французы силком посадили. — В Германии, — он усмехнулся какому-то далекому воспоминанию, — в демаркационной зоне, американцы уговаривали нас остаться в лагере для перемещенных лиц. Мы гордо отвергли все предложения и предпочли Россию. Домой, на родину! Нас предупреждали: «Ребята, опомнитесь, пока не поздно!» Куда там! Мы, как последние идиоты, очертя голову, ринулись «домой». Кто ж мог предвидеть, насколько родина опасна, насколько на родине страшно жить.
— Чем же она опасна? — в душе Сергея Николаевича внезапно возникло неприятное чувство, показалось, что они могут разойтись с Алексеем Алексеевичем во взглядах. И даже не то, чтобы разойтись, просто вот сейчас, сию минуту могут подтвердиться самые худшие его опасения. А он этого не хотел.
Арсеньев повернул голову и посмотрел на Сергея Николаевича спокойным, печальным взглядом.
— Рано или поздно они нас всех пересажают.
У Сергея Николаевича дрогнул голос.
— Кто пересажает?
— Большевики, кто же еще!
— Но за что?
— Интересный вопрос, — криво усмехнулся Арсеньев, — к ответу на него я пришел не сразу. Хотите послушать?
— Естественно, раз это и меня касается.
— Разговор долгий.
— Нам торопиться некуда.
Арсеньев внимательно посмотрел на Сергея Николаевича.
— Да? А впрочем, вы правы. Сегодня нам торопиться некуда. Так вот. Имея относительно много свободного времени, я с некоторых пор стал смотреть на окружающий нас в стране Совдепии мир не с позиций патриотического восторга, охватившего нас сразу после войны, а уже спокойно, без эмоций. И вот однажды в душе моей возникло страшное подозрение, — Арсеньев умолк и как-то нерешительно посмотрел на Сергея Николаевича.
— В чем? — нетерпеливо спросил тот.
— В том, что с нами сыграли злую шутку.
— Кто сыграл?
— Сталин. Со своими присными.
— Какую же шутку?
— А он с самого начала задумал нас уничтожить. Указ о возвращении нам гражданства — это липа. Самая обыкновенная липа.
Сергей Николаевич недоверчиво посмотрел на Арсеньева.
— Н-нет, это…
— А вы оглянитесь по сторонам. Неужели вы не видите, что отчизна наша, куда мы так безоглядно стремились, разделена на две неравные части. С одной стороны — массы, народ, пролетарии, если хотите. С другой — вдохновляющая и направляющая сила, сиречь, партия. Это меньшинство. Но оно, это меньшинство ЗНАЕТ, что нужно народу и что нужно сделать для того, чтобы этот народ стал счастливым. Еще раз подчеркиваю: не сам народ знает, а именно они, носители передового учения.
— Ну и что?
— Как «ну и что?». Их Конституция обеспечивает права граждан, начиная с права на труд и кончая свободой совести. Все прекрасно. За исключением маленького штришка. Они, и только они, большевики, обладают правом обеспечивать народы всеми, перечисленными в Конституции свободами. И если где-нибудь, кто-нибудь проявит несогласие с таким положением вещей, его, смею вас уверить, немедленно укротят.
— Постойте, но я не собираюсь с места в карьер проявлять несогласие. Знаете, мне довелось встретить в Брянске замечательного человека. Был такой Константин Леонидович Мордвинов, начальник Брянстройтреста…
— Коммунист, естественно.
— Коммунист. Руководитель огромной послевоенной стройки. Человек кристальной честности. Представьте себе, он уступил нам очередь на квартиру. Когда мы только приехали. А его жена частенько прибегала к нам перехватить десятку до зарплаты. Правда, одна дамочка, тоже наша знакомая, называла его блаженным, но она не права. Были и другие, точно такие порядочные люди, не только Мордвинов. Так вот он, Константин Леонидович, говоря о советской действительности, постоянно указывал на возможность допущения ошибок…
— Это мне знакомо. Это я уже слышал, здесь это любят повторять, надо — не надо: «Лес рубят — щепки летят». Слышали, небось, и не один раз. Остается только дивиться, как русскому народу не навязла на зубах пресловутая поговорка. И как они все ее обреченно, с садистским каким-то удовлетворением повторяют. Хотите быть щепкой? Не хотите. Что ж, тогда вам следует отгородиться от жизни этой сакраментальной фразой и ни о чем не думать. Это поможет вам уцелеть.
— Ну, положим, ни от чего отгораживаться я не собираюсь. И уж тем более, не собираюсь становиться щепкой.
— Следовательно, вы обнаруживаете противоречие с существующим положением вещей.
— Ну, знаете, в конце концов, в чужой монастырь со своим уставом не ходят! — Сергей Николаевич в какой-то степени даже рассердился.
Арсеньев наклонился к нему через стол, и тоже, в свою очередь, рассердился.
— Это в какой такой «чужой монастырь»? Мы не в Китай с вами приехали, не в Японию. Мы приехали в Россию. Мы такие же русские, как все остальные, живущие на ее территории.
Сергею Николаевичу припомнились его ночные бдения и разговоры с самим собой. Не так последовательно, однако его мысли, в общем и в целом, почти не отличались от рассуждений Арсеньева. Почему же он спорит с ним сейчас, что хочет он доказать ему и себе? Он очнулся, потряс головой.
— Простите, прослушал.
— Ничего вы не прослушали. Вы просто не хотите слышать. А предыдущую мысль я повторю. Эта партия всесильна в выборе методов для достижения цели. Понимаете, всесильна!
— Постойте, — он все-таки продолжал спорить, отстаивая что-то необычайно ценное для себя, — какова их цель? Социализм. А что плохого в социализме? Совершенно новая…
— Да будет вам, — устало перебил Арсеньев, — вы мне еще Интернационал спойте. Большевики себе на уме. У них на вооружении целая философия.
— Я не силен в философии.
— В том-то и дело. А они создали свой катехизис, и он развязывает им руки в нечистой игре. Что игра нечистая, я мог бы вам показать на множестве примеров. Вот вы могли бы сыграть в подкидного дурака без одной масти?
Сергей Николаевич поднял бровь.
— Как это? Это же невозможно играть без одной масти.
— Представьте себе, возможно. Были бы карты, я бы показал.
— Я принесу.
И желая как-то повернуть разговор, немного заинтригованный, он сходил в дом, принес и положил перед Арсеньевым новенькую колоду карт. Зажег свечу, наклонил ее над донышком блюдца, накапал парафина и прилепил. Огонек, было, погас, но тотчас разгорелся и засиял в неподвижном воздухе. Со стороны гор сгустилась тьма, обступила двор. Но свет луны одинокая свеча не смогла осилить. Алексей Алексеевич перебрал колоду, отбросил всю червовую масть и быстро сдал карты.
