Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
– Ты бы повелел с церковного двора снег убрать, и лесу привезти, и дров наколоть, – напоследок попросил он.
– Дрова берите с моего подворья, а снег сами уберете, – ответил Василько. Варфоломей вздрогнул и нахмурил брови, тронутые синевой губы мелко задрожали.
«Только молви слово дерзкое, враз выбью со двора и тебя, и твою бесстыжую бабу!» – решил Василько и замер в ожидании.
Поп, помолчав немного, уже с другой стороны принялся смущать Василька. Мол, Рождество не за горами и надобно ему, попу, платить рождественскую пошлину; да еще в село на праздник пожалует сам десятник, которого нужно будет кормить и одаривать. Василько поморщился, только ему десятника и не хватало. Тянул поп из него меха и куны с великим упрямством.
– А намедни мой сторож человека Воробья видел. Сказывал тот человек, что Воробей задумал прибрать наши пожни за рекой, – елейным голоском рек поп.
У Василька заныло сердце. Воробей был соседом сильным, сутяжным, донельзя охочим на многие задирки и лихости.
– Придет время, и Воробью хвост ощиплю, – похвалился Василько, пытаясь скрыть смущение. – Ты бы взял у Пургаса два сорока белок да куницу, – небрежно предложил он.
Варфоломей распрямился, помолодел, веселые искорки забегали в его повыцветших очах. «Ишь, как возрадовался на дармовое, не ровен час, взмахнет руками и полетит», – зло подумал Василько.
Поп громко чихнул, Василько пожелал здравие его голове.
– Не гоже поступаешь, сын мой! – строго молвил Варфоломей. – В чох веруешь, дьявольскому суеверию предаешься, а надобно добрые семена сеять в душах крестьян. Не по-погански ли поступают они? Если встретит кто свинью или чернеца либо черницу, возвращается… На господские праздники соберутся пьяницы с кличем возле храма и бьются до смерти да порты с побитых сдирают. Срамословие чинят, всякие игры, дела неподобные. А храм Божий пуст! Еще веруют в волхование, чародейство, блуд творят. На твоей земле сотворили капище поганское. Ходят к нему крестьяне, кланяются идолам, костры палят, скотину бьют! Ты бы повелел то капище разметать.
– Не слыхал я о капище.
– За рекой, за Савельиным лугом то капище находится, – уточнил поп.
– То не моя земля: межа лежит сразу за Савельиным лугом, а за межой начинается земля Воробья.
– На капище твои крестьяне ходят, – не унимался поп.
– Холопы мои не ходят, а крестьянам – путь чист. Коли начну их силой к вере принуждать, побегут они с моей земли. И мне будет тогда накладно, и тебе не по сердцу.
Поп пригорюнился, призадумался, его и без того невеликое нелепое лицо стало походить на засохшую сливу.
– Пришел час нам крепко сгадать, как привлечь в церковь крестьян, – предложил Варфоломей.
«То твоя забота: ты – поп, ты и думай!» – решил про себя уставший от нелегкой беседы Василько.
– Это не только мне пригоже, но и тебе облегчение. Чем больше Бога будут славить, тем усерднее володетеля станут почитать, – рек прозорливый поп.
«Верно молвит, пакостник!» – мысленно согласился с ним Василько. Поп подался в сторону Василька грудью и чуть ли не зашептал:
– Мыслю я своим умишком: нужно на Рождество братчину учинить. Крестьянин церковь посетит, затем за стол сядет, поднимет первую чашу за Христа, последнюю за Богородицу. Пусть Рождество славит, а не бесовским козням предается, пусть в приделе храма восседает, а не подле него дрекольем бьется, пусть божественных словес послушает, а не скоморошье поганское пение, пусть молитву сотворит, но не изрыгнет скверное слово. За первой братчиной сотворим другую, за другой – третью, и потянутся крестьяне на церковный двор, забудут о капище.
– Кто братчину учинять будет? – спросил насторожившийся Василько.
– Староста Дрон с крестьянами (я о том с ними перемолвлюсь), и моя худость без дела не останется: придел уберу, столы и лавки расставлю, светильники зажгу. – Поп замялся, настороженно посмотрел на Василька, виновато улыбнулся и брякнул: – Ты бы пожаловал жита и борова, чтобы братчина весела была.
«Мне эта братчина боком выйдет. Попу, кроме белок и куниц, еще питие и брашна потребовались. И ведь не откажешь… Коли откажешь – ославит на всю округу. Чтоб тебя скривило, чтоб тебя медведь загрыз, чтоб у тебя бородавка на языке выросла!.. Попомни: вот улажу с Воробьем и за тебя крепко возьмусь!» – гневно размышлял Василько. Он тяжело вздохнул, покривился, как от зубной боли, и нехотя молвил:
– Жалую на братчину кадь жита да двух баранов, а борова не дам, хворый он.
Впрямь тяжек выдался день для Василька.
Глава 4
Еще ночью вьюга металась по полю, рыскала в неистовой злобе по селу, выла за бревенчатыми стенами хором от бессилия, жаловалась, что не может извести род человеческий, но утро выдалось на удивление тихим и солнечным.
В горнице топили печь, Василько, спасаясь от дыма, отошел к распахнутой двери. Он заметил, что через раскрытые узкие волоковые окна в горницу настойчиво врываются солнечные лучи. Подобно стрелам, они пронзали клубы прогорклого черного дыма и впивались в пол. Васильку показалось, что они дружно колеблются, будто кто-то незримый подергивал их, посмеху ради, через прозрачные нити.
И заглянувшее в горницу солнце, и проникавшие со двора звуки: оживленный воробьиный треск вперемешку со звонкими детскими голосами – все это не раздражало назойливостью, напротив, навевало бодрые мысли.
Он не мог оставаться в хоромах. Думалось, что, если он сейчас не покинет горницу, душевное благодушие исчезнет и опять полонят душу неприкаянность и скука. «Быстрее, быстрее оседлать коня и помчаться с холма на широкое поле», – подгонял себя Василько.
Едва он вышел во двор, как ему в лицо, обжигая и бодря, пахнуло холодом. Солнце светило так ярко, что своим веселящим блеском пропитало и снега, и воздух, и строения; казалось, что все они излучают здоровый и обнадеживающий дух. Он как бы убеждал Василька: «Отложи печали, ведь не за горами – Масленица, за ней Красная горка, а там и весна-красна, и ласковое лето, и желанные перемены».
Подле крыльца уже стоял оседланный Буй, гнедой жеребец с белой звездой на лбу. Пургас держал его за узды, поглаживал волнистую иссиня-черную гриву и что-то нашептывал на ухо. Буй косился на холопа, недовольно пофыркивая и потрясая головой. Почуяв Василька, Буй заволновался, затанцевал на месте и успокоился не от крика Пургаса, а от ласкового слова Василька, от прикосновения его ладони к гладкой, тронутой инеем шее.
Состояние чистоты помыслов и веру в добрые перемены Василько уловил и на лицах дворовых. Они, повинуясь тому же, что и Василько, зову, высыпали на двор и застыли, очарованные солнцем и величавым спокойствием природы. Василько не приметил на их лицах настороженности, озабоченности и недовольства. Улыбался обычно хмурый Павша. Не бранилась стоявшая подле предмостья дворовой избы Аглая; она, подперев рукой подбородок, задумчиво смотрела куда-то поверх Василька. Весело галдели кучковавшиеся подле матери чада Аглаи, схожие меж собой и русыми волосами, и округлыми личиками, и бесхитростными голубыми очами. Скалился Пургас, даже полуживой Анфим выполз на белый свет и, покачиваясь от слабости и потому ухватившись костистой рукой о столп предмостья, пытался сотворить на лице умиление. Будто свежесть заснеженных полей, хвойный дух лесов, ласковое солнышко, прозрачная чистота воздуха омыли от погани души христиан, выгнали всю нечисть далеко-далеко, и мнилось, что не бывать более меж людьми ни вражды, ни продаж, ни мздоимства, ни зависти.
Хотя не в обычае Василька открывать на людях душу, но и он, сев на коня, не мог удержаться от робкой улыбки. Ему казалось, что дворня любуется им и думает: «Какой удалой у нас господин, как твердо он сидит в седле, как грозно покачивается на его боку острый меч. Недаром добрые люди говорят, что немного отыщется на Руси таких пригожих витязей, как Василько!»
Внезапно померк белый свет. На дворе стало буднично, серо, тоскливо. Подул ветер, Аглая закричала на детей, гоня их в избу. Василько посмотрел на небо и увидел, что набежавшие облака упрятали ясное солнце. Их было немного, белесых курчавившихся островков, не предвещавших ненастье и даже придававших очарование небесному своду, они нежданно-негаданно разбухли, посерели и заполонили полнеба, помрачили душу.
Василько оборотился на крыльцо. Что он там забыл? Спроси его о том – прямо не ответит. Будто черт поворотил его лик.
На крыльце стояла новая раба Янка. Василько нахмурился и пытался придать лицу презрительное выражение, которое бы показывало рабе, как он недоволен удивительным и настораживающим рядом с попом, учинившимся без его конечного слова, и тем, что она, такая блудница, оказалась на его подворье. Но тут же черты его лица смягчились.
Раба улыбнулась. Ее лик, показавшийся Васильку вначале бледным и скованным, изменился и стал таким манящим, вызывающим желание любоваться им, что Василько оторопел. Он почувствовал себя так, будто испил зелена вина и это вино мгновенно опьянило его, сковало и вызвало прилив восхищения и нежности.
