Леонид Соболев - Капитальный ремонт
Тишенинов с трудом отошел от окна, пошатываясь, и, заметив на полу сложенное одеяло и подушку, молча повалился на них, почти ничего не сознавая. Его колотило двойным ознобом — ознобом лихорадки и ознобом мысли. Плыли, путаясь, видения дня, множась и повторяясь, сливаясь в горячечный бред, тяжкий и давящий, как громыхающая за стенами медленная — девяносто шагов в минуту — угрожающая поступь гвардейских войск, продолжавших литься бесконечным потоком из широкой пасти Триумфальных ворот.
Гвардия пришла сюда прямо со смотра в Красносельском лагере, не сменив даже парадной формы на повседневную. Утром она проходила перед ярким букетом мундиров и фрейлинских платьев, выросшим на горушке за крупом царского белого коня, сытого до флегмы, и за черными лакированными крыльями президентской коляски. Так же гудело огромное поле под мерным — девяносто шагов в минуту — топотом ног. Латы и каски конницы блестели на солнце. Шестьдесят три тысячи отборных императорских войск, сворачивая шеи в повороте головы, проходили перед царем и президентом.
Воздух был полон плотных звуков медных и серебряных труб сводных оркестров; могучая их волна отбрасывала напуганных птиц, как весенним ураганом. Лотарингский марш — марш французской провинции, отнятой Германией, — звучал над полем как напоминание, как обещание, как вызов. Его воинственный намек был понят всеми как нужно. Французский посол улыбался в свои жесткие короткие усы, германский стоял в надменном и злобном спокойствии. Царь посматривал на президента с бледной улыбкой: великолепное зрелище было полно могущества и блеска.
Раймон Пуанкаре, вы должны быть довольны: вот гвардия русского царя дрессированная азиатски-страшная орда, предводимая людьми лучших фамилий страны, мясистый кулак русского царя, не раз угрожавший Франции, — теперь в исступлении преданности проходит перед вами, уроженцем порабощенной Лотарингии, сквозь взгляды германского и австрийского послов, проходит под лотарингский марш — тот самый, который запрещен германскими властями на территории Эльзаса и Лотарингии. Вы должны быть довольны: император слушал вас накануне с серьезным и покорным вниманием. Вы умеете говорить, Раймон, вы ни словом не обмолвились о Франции, вы говорили только о России; вы напомнили самодержцу то, что твердят ему его министр иностранных дел и лучшие люди мыслящей России. Вы сказали, что неудача русско-японской воины навсегда положила предел исканиям России на Дальнем Востоке, и указали на другой восток — Ближний. Вы привели цифры: 80 процентов всего хлебного вывоза России через Дарданеллы, один миллион рублей ежедневного убытка, когда в смутный год Балканских войн Турция закрыла проливы. Вы указали, что Германия крепнет на Ближнем Востоке и недалек тот день, когда проливы из слабых варварских турецких лап перейдут в её бронированные культурные руки. Вы повторили известные вам слова Сазонова: «Ваше величество, проливы в руках сильного государства — это значит полное экономическое порабощение России этим государством».
Глубокий экономист и блестящий политик, вы тут же сомкнули в одно целое эти две пружины, двигающие судьбами народов, играя цифрами на самой слабой струнке царя. «Революция бессильна, если её не поддерживают либеральные круги промышленников и финансистов», — сказали вы и подчеркнули, в чем кроется недовольство этих кругов, приведя ряд убийственных цифр: 6 миллионов рублей промышленного экспорта России в Германию против 300 миллионов германского импорта! 400 миллионов всего вывоза России против 650 миллионов импорта Германии в одну только Россию, не считая отчаянной борьбы в Турции и в Персии!.. Широкие круги русского общества справедливо недовольны таким потоком германских товаров. Молодая русская промышленность и древний русский хлеб не в силах противостоять этой лавине. Царь, положивший этому конец военной силой и открывший выход мощным производительным возможностям России, сравнится в веках с Петром Великим, так же расчищавшим для России новые пути развития, — такого царя поддержат лучшие люди страны…
Вы помните, как жадно слушал вас одутловатый неумный человек в белом флотском кителе, с трудом разбираясь в приводимых вами цифрах? Вы играли на всем: на экономике, на идее славянской империи, на рыцарских чувствах (священные узы союза!), на царственном самолюбии (Цусима! Порт-Артур! Мукден!), на революции (кто страшнее, государь, — безграмотная чернь или окончившие университет коммерсанты и промышленники?), играли мастерски, — и вот гвардия проходит перед вами, благодарно отданная вам, спасителю династии и другу империи.
Это огромное войско, новое колониальное войско Франции, подобно зуавам, неграм, аннамитам скоро выполнит свою историческую миссию. Молодые здоровые мужики превратятся в сплошную стену, в которой начнут вязнуть германские пули и снаряды. Их много, этих крепких тел, и на каждое из них нужно по крайней мере две пули, — тем меньше их останется у немцев на долю французов. Варварские полчища (не в них ли увязли когда-то кривые татарские сабли, не прорубившись до Европы?), — эти полчища, как компресс, оттянут германские войска от Парижа. Их долго придется убивать, их много, как китайцев, их 87 миллионов одних мужчин. Они нависнут над Германией с востока роем неистребимой саранчи, вырастая в своих окопах взамен убитых, как грибы после дождя.
Что же делать, Раймон! Так уж устроен мир, не правда ли, что одни воюют снарядами, а другие — мужиками! И кто посмеет упрекнуть тебя в том, что именно ты послал на смерть миллионы людей, населяющих богатую, но глупую страну? У этой страны есть свои интересы, она будет драться за них, за свое место под солнцем. Но ты бы не был государственным человеком, если бы не сумел заставить этого немытого гиганта, Россию, работать на Францию, Раймон…
Ровными колоннами живого мяса идет гвардия по красносельскому полю, не угадывая, что думает о ней полный человек в цилиндре, сидящий в коляске на пригорке. Золотые латы кавалергардов и кирасиров блестят, как червонцы, рассыпанные по зеленому сукну банковского счетного стола; разноцветные мундиры пехоты составляют узор, сложный и прихотливый, напоминающий радугу кредитных билетов. И правда, Раймон, разве это не чудесно ожившие деньги, десять миллиардов золотых франков, ринувшихся в Россию в хищном поиске прибылей?
Кирасиры его величества, кирасиры её величества, казаки его императорского высочества наследника цесаревича, собственный его величества конвой, стрелковый императорской фамилии полк, гренадерский Кексгольмский императора австрийского полк, Санкт-Петербургский гренадерский короля прусского полк — неразличимая смесь русских, австрийских, германских корон, перевитых славянскими и латинскими вензелями на золоте погон, на алом сукне чепраков.
Латы, каски, ментики, кивера, доломаны, супервесты, нагрудники, колеты, лампасы, серебряные савельевские шпоры, сторублевые тимофеевские сапоги.
Князья, бароны, графы, герцоги, светлейшие князья, принцы, беститульные дворянские фамилии, частоколом своих двойных, тройных, четверных прозвищ оберегающие древность рода; безусые корнеты, перед которыми заискивают командиры полков; штаб-ротмистры, целящие в женихи княжнам императорской крови.
Поместья, майораты, вотчины, усадьбы, заповедники. Тонконогие кони собственных заводов и саженные солдаты собственных уездов, те и другие — в цвет, в масть, в рост.
Гвардия, garda — отряд телохранителей, опора двора, цвет, пример и зависть армии, лучшее войско императорской России — оно было великолепно до неправдоподобия, как резьба по золоту, как пышная опера с шестьюдесятью тысячами хорошо обученных статистов.
Неестественным скопищем дрессированных людей оно шло за расчесанными хвостами офицерских кобыл, неся за плечами ровно воткнутые гигантские гребенки синеватых штыков. Правые руки вылетали с фланга равномерными взмахами сильного плоского крыла. Головы вздернуты силой невидимого удара под подбородок. Неподвижно выкаченные глаза устремлены на гриву смирного белого коня. И на одном и том же месте — в четырех шагах от его равнодушной узкой морды — полковые командиры вскидывали над головами серебряный факел обнаженной сабли, поджигая его холодным пламенем заранее приготовленный восторг. По этому знаку солдаты опускали глаза на ноги впереди идущего и настежь распахивали белозубые рты.
Только стадо буйволов, разъяренных до кровавой пелены в глазах, могло, пожалуй, издать более страшный и поражающий нервы рев. Головы солдат пухли от крика. Кивера тесней жали лбы. Жилы на висках вздувались. Оркестры захлебывались в этом реве. Знаменщик шел молча: он ловил ритм шага, вглядываясь в беззвучные размахи капельмейстерской палочки, и по твердой его поступи держал шаг весь полк.
Царь подымал руку к козырьку — и тогда молчавшие до сих пор вторые шеренги взводного расчета вздували «ура» до невозможной силы… Так была обучена гвардия, и так она приводила в изумление иностранцев своим согласованным криком.
