Борис Васильев - Вещий Олег
— Слышал? — Хальвард в упор посмотрел на побратима. Взгляд должен был выразить недоумение, но в нем читалось недовольство. — Ты обязан был видеть.
— Я обязан был подготовить убийство Рогдира, — сухо напомнил Годхард. — Рогдир убит, судя по зверствам дружинников Аскольда.
— А где был ты, брат Годхард, в это время?
— Поднялся вверх по Днепру и отстоялся там. Я не люблю лишней крови, а ее пролилось столько, что мне всегда будет казаться, будто она обрызгала меня.
Он почему-то вспомнил о семье христианина, которую вовремя вывез из Киева и высадил в земле радимичей. Сейчас он ощутил свое доброе дело как тепло, согревшее захолодавшее сердце, и понял, что никогда не скажет об этом другу и побратиму, от которого до сей поры ему ничего не приходилось скрывать. Хальвард чувствовал его напряженное состояние, но считал, что виной тому непонятный для Годхарда переворот в Смоленске, и решил переждать, переведя беседу в иное русло.
— Как семья? Ты почти полгода не видел ее.
— Вести были добрыми. Старший сын отъехал к Зигбьерну и уже — младший дружинник. Дети растут… Что слышно из твоего дома? Все ли здоровы?
Они перебрасывались пустыми словами, не очень-то прислушиваясь к ответам друг друга. То, что их вдруг разъединило, ощущалось сейчас куда сильнее, чем то, что пока еще соединяло. Даже побратимство. Но Хальвард умел ждать, ведя неторопливую вежливую беседу, и Годхард не выдержал первым:
— Мы пируем во дворце без его хозяина. Почему, Хальвард?
Хальвард ожидал начала подобного разговора, но ощутил вдруг, что ожидать — одно, а отвечать — иное.
И дело было не в щекотливости затронутого, а в новых ощущениях его самого. Ощущениях торжествующих и пугающих одновременно, поскольку он к ним не привык, не осмыслил их, не разложил по полочкам, а потому и не мог определить пока своих собственных шагов. Обладая огромной властью, он только здесь, в Смоленске, понял, что власть эта опирается всего лишь на волю конунга и страх, который внушал сам Хальвард своими лазутчиками, ловчими сетями, разбросанными шире самой земли русов, могильной тишиной застенков и жестокостью палачей. А тут, в чужом городе, его повелениям безоговорочно подчинялись все дружинники, все воины и все представители больших вождей, умчавшихся из Смоленска по каким-то высоким делам. Это была настоящая, ничем не ограниченная власть, по сравнению с которой его положение грозного исполнителя казалось лишь блеклой тенью беспредельного могущества конунга. В этом неожиданно вспыхнувшем взрыве тщеславия следовало еще как следует разобраться самому, но вопрос был прямым и требовал столь же прямого ответа, к которому Хальвард был пока еще не подготовлен внутренне.
— Завтра я велю привезти сюда законного сына князя Воислава. — Он натянуто улыбнулся.
— Я не получил ответа.
— Как легко умирают конунги… — Улыбка Хальварда стала задумчивой, а затем и печальной. — Как самые простые воины. Нож или отрава — какая, в сущности, разница, брат Годхард.
— Я задал вопрос, почему за нашим столом нет Смоленского князя Воислава.
— Нож был в руках убийцы, но ты подвел убийцу к жертве. Подвел, показал и ушел сам, и нет никаких доказательств, — продолжал Хальвард, будто не слыша своего друга и побратима. — Отрава, погубившая Берсира, тоже была в руках отравителя, но кто его — точнее, ее — подвел к жертве и указал на нее? Князь Воислав. Вот причина, почему его нет за этим столом.
— Князь Воислав? — с искренним недоумением спросил Годхард. — И ты получил повеление конунга Олега ввести в Смоленск дружину Перемысла?
— Я угадал его повеление. Потом представлю доказательства, и он подтвердит мои полномочия.
— И у тебя хватит доказательств для того, чтобы обвинить князя этой земли?
— Воислав все расскажет сам.
— Побывав в руках твоих палачей? Кто, кто, скажи мне, поверит этому? Новгород? Князь Рюрик? Может быть, сами кривичи, в руках которых волоки и наши перевалочные склады?
— Верят силе, брат Годхард. Уж ты-то это знаешь.
— Я знаю, что все славянские племена восстанут против нас, прежде чем упадет первый снег. Знаю, что Новгород отзовет своих людей, примкнувших к нам по доброй воле, своих лодейщиков и кормчих. Знаю, что князь Рюрик повелит Вернхиру идти на Старую Русу чтобы любой ценой вернуть княжича Игоря. У тебя помрачился рассудок, Хальвард.
— Все будет зависеть от того, что именно скажет Воислав. А он скажет то, что я вложу в его уста в обмен на легкую смерть. — Хальвард холодно улыбнулся. — Ты — мой лучший помощник, друг и побратим, но даже ты не знаешь, какая сила в моих руках.
— Твоя сила — палачи, лазутчики да ночные убийцы.
— Моя сила — шепот, — тихо сказал Хальвард. — Шепот, который слышат уши, принимающие самые важные решения. Шепот сотворит разноголосицу, и вожди перестанут понимать друг друга, потому что появятся недоверие и подозрение. У каждого против всех и у всех — против каждого. А Олегу некому передать власть…
Он вдруг оборвал самого себя, сообразив, что в горячке спора выдает собственные мечты. Наполнил кубки, заставил себя улыбнуться самой широкой из всех своих улыбок:
— Забудем, брат Годхард. Вино оказалось слишком крепким даже для моей головы.
— Ты сейчас же повелишь освободить князя Воислава, и мы поднимем три кубка, если князь простит тебя.
Хальвард тяжело вздохнул, поставил кубок. Помолчав, поднял чужой, мрачный взгляд на побратима:
— Кажется, вино ударило и в твою голову, брат Годхард. И как хорошо, что в трапезной никого не было, кроме нас двоих. Сейчас тебя проводят в опочивальню, а утром мы продолжим нашу беседу.
— Конунг повелел ночевать на Смядыни. — Годхард встал. — Я не могу нарушать его повелений.
— До Смядыни не близко, брат Годхард.
— Ты угрожаешь мне?
— Что ты, что ты… — Хальвард поднял обе руки. — Мы — побратимы и дали клятву помогать друг другу. Я хочу дать тебе охрану, только и всего.
— Я еще не разучился защищать свою жизнь, — Годхард поймал тусклый взгляд Хальварда. — Ты напомнил, что мы — побратимы, и я ничего не хочу делать за твоей спиной. Завтра я с зарею выезжаю к конунгу Олегу.
— Очень надеюсь, что к рассвету хмель выветрится из твоей головы, брат Годхард.
Кривыми темными улочками, тесно зажатыми сплошными частоколами, Годхард спускался к Днепру, чтобы взять там лодку. Он не боялся, хотя понимал, насколько опасно для Хальварда застольное откровение. Да, они были и оставались побратимами, никто, кроме конунга, не мог избавить их от взаимных клятв, но Годхард хорошо знал, какое количество отлично натасканных ночных убийц есть под рукою его побратима. Один точный удар ножом из-за угла, и завтра во всем обвинят смолян, тут же учинив над ними расправу пострашнее киевской. Поэтому старался держаться середины глухой улочки, вслушивался во тьму и часто оглядывался. Дважды показалось, что следом идут люди, он собрался, как для боя, оглянулся еще раз, но никого не увидел. Сразу остановился, напряженно вглядываясь, заметил тень, мелькнувшую у частокола, и положил ладонь на рукоять меча.
— Боярин Годхард? — шепнули из тьмы. — Не хватайся за меч, это я, воевода Ставко
От частокола отделилась тень, шагнула навстречу.
— За тобою крались трое, — сказал Ставко. — Ты прошел мимо меня, не заметив, но оглядывался, и я понял, за кем крадутся. Одному все же удалось уйти, тут слишком темно даже для моих стрел.
— Здрав буди, воевода, — с огромным облегчением произнес Годхард. — Я сказал Хальварду, что выеду с зарею, но выехать придется немедля. Тебе ведь тоже есть что рассказать конунгу?
5Едва за Годхардом закрылась дверь, как Хальвард беззвучно рассмеялся. Ему удалось (правда, весьма опасными намеками) переключить похожую на сомнения горечь побратима, вызванную последствиями гибели Рогдира, на вспышку раздражения, даже гнева. Гнев опасен, когда человек размышляет, он — самый плохой советчик, но и самое сильное лекарство против всяческих сомнений. А Годхард засомневался, как показалось Хальварду, загоревал, и влить в него каплю яда было необходимо. Он не просто ценил своего побратима как лучшего исполнителя его, Хальварда, тайных поручений, но и по-своему любил, если вообще способен был на подобное чувство после всех пыточных допросов. И, руководствуясь этим двойственным отношением, он послал вослед Годхарду троих надежных людей с наказом прикрывать его спину на всем пути до Смядынской стоянки, а по возвращении исправно доложить об исполнении.
Затем он уселся за стол, поел с большим удовольствием, но в голове его все время крутился разговор, и он старательно припоминал каждое слово, задним числом проверяя, не хватил ли он в споре через край, а если и случилось таковое, то как это следует исправить. Он и в мыслях не допускал, что Годхард перескажет их беседу конунгу, и потому, что подобного не допускали узы побратимства, и потому, что согласно древним обычаям соучастие в убийстве кого-либо из членов семьи любого конунга требовало незамедлительной выдачи виновника пострадавшей стороне. Он полагал, что его помощник, друг и побратим, проспавшись, прекрасно поймет, ради чего Хальвард затеял столь двусмысленную и опасную беседу, и…
