Николай Переяслов - Тень «Курска» или Правды не узнает никто
Здесь же, читая перед ликом Мирликийского Чудотворца строки адресованного ему акафиста, я начал постепенно замечать, что при этом словно бы куда-то исчезает такая жизнеопределяющая ранее категория как время. Надо сказать, что мне особенно понравилось читать молитвослов по ночам, когда никто и ничто не мешает отрешаться от окружающих во всё остальное время дел и проблем, и можно почти стопроцентно погружаться в мир сотворяемой молитвы. Я говорю «почти» — потому что именно в эти ночные часы я как раз и заметил феномен исчезновения времени. И тогда мне пришла в голову мысль: а существовало ли оно изначально? Ведь Бог сотворил первых людей безгрешными и бессмертными — а для бессмертных жизнь длится как сплошное «сейчас». Отсчет времени стал фактом их жизни только после того, как они были изгнаны из Рая на землю…
Собственно, время как таковое, похоже, и появилось именно с того момента, как был совершен первый грех — в Раю Адам и Ева жили, не имея возраста, а вот фактом своего изгнания из него они (а через них и все их грядущие потомки) как бы получили точку отсчета на некоей не существовавшей для них ранее шкале координат и с этого момента начали стареть.
Вхождение в человеческую жизнь категории греха разбило подаренное от Бога бесконечное «сейчас» на множество конечных хронологических отрезков. Именно вместе с понятием греха появились те самые вехи, к которым мы стали привязывать свое местонахождение в вечности: «за пять лет до Второй мировой войны», «через неделю после той пьянки, на которой Борька разбил голову Сереге», «на следующий год после выхода из тюрьмы Косого», «через месяц после своего четвертого аборта» — и так далее.
«Старость же суть грехи», — говорили святые старцы, понимая, что времени как такового не существует, а есть только шкала наших прегрешений, напоминающая каждому из нас, сколь много ошибок он уже успел насовершать от момента своего прихода в этот мир. Поэтому не секрет ведь, что и сама жизнь протекает для каждого из нас с неодинаковой скоростью — одни умудряются исчерпать свое время ещё при жизни, а другим его хватает даже на посмертное существование. Миллионы воров и душегубов, убийц и казнокрадов, бюрократов и партократов сгинули, исчезнув не только из реальной жизни, но и из людской памяти, а святые Сергий Радонежский, Серафим Саровский, Иоанн Кронштадтский и весь многочисленный сонм православных мучеников, праведников и чудотворцев продолжают существовать в вечности, не только не стираясь из нашей памяти, но и постоянно подтверждая факт своей вечной жизни оказываемой нам по нашим молитвам помощью!
Опыт святых старцев и иноков показывает, что чем больше человек находится в молитве, тем менее властно над ним время. Ведь молитва — это не что иное как процесс единения человека с Богом, это, может быть, то наше, едва ли не единственное состояние, где нет греха, а значит — нет и времени. Пребывая в молитве, мы словно бы возвращаем себя в условия существования вечного Рая и выпадаем из системы греховных координат нашей земной жизни.
(Правда, аналогичные «выпадания» из времени сопутствуют иногда, помимо глубокой молитвы, ещё процессу созерцания природы, а также занятиям искусствами и, как теперь выражаются, любовью, но это уже просто сходные состояния…)
Вот — примерные «тезисы» тех размышлений, которые подспудно овладевали мною, когда я из ночи в ночь выходил в опустевшую кают-компанию и, становясь перед ликом Николая Чудотворца, рядом с которым я прикрепил купленную мной накануне своей затянувшейся командировки иконку Божией Матери «Курская» (на днях обнаружившую себя за обложкой моего паспорта), начинал словно бы на «автопилоте» читать почти не воспринимаемые разумом слова акафиста:
«…Разум неразуменный вразумляя о Святей Троице, был еси в Никеи со святыми отцы поборник исповедания православныя веры: равна бо Отцу Сына исповедал еси, соприсносущна и сопрестольна, Ариа же безумнаго обличил еси. Сего ради вернии научишася воспевати тебе: Радуйся, великий благочестия столпе; радуйся, верных прибежища граде. Радуйся, твердое православия укрепление; радуйся, честное Пресвятыя Троицы носило и похваление. Радуйся, Отцу равночестна Сына проповедовавый; радуйся, Ариа взбесившагося от Собора святых отгнавый. Радуйся, отче, отцев славная красото; радуйся, всех богомудрых премудрая доброто. Радуйся, огненная словеса испущаяй; радуйся, доброе стадо свое наставляяй. Радуйся, яко тобою вера утверждается; радуйся, яко тобою ересь низлагается. Радуйся, Николае, великий Чудотворче…»
Почувствовав как-то в одну из ночей за своей спиной чье-то постороннее присутствие, я оглянулся и увидел стоящего в ожидании Илью Степановича.
— Дай-ка и я почитаю, — попросил он. — Все равно что-то не спится… А ты пока можешь отдохнуть.
— Хорошо, — кивнул я и отошел от выполняющей роль аналоя тумбочки.
Еще пару раз меня приходили подменить Дима и Озеров, раза четыре подряд, перед самым рассветом, появлялся матрос Кошкин. Один раз меня подменил минут на двадцать Огурцов — но было видно, что замполиту эта работа дается с большим напряжением, и я не стал уходить, а подождав, пока он устанет, продолжил чтение.
Днем у молитвослова менялись чаще, иногда выстраивалась даже небольшая очередь, так что в это время я позволял себе со спокойной совестью отсыпаться, набираясь сил перед своими ночными «дежурствами».
И длилось все это, как мне показалось, очень и очень долго — может, месяц, может, даже больше. Иной раз так случается, что в выполнение какой-то временной задачи втягиваешься настолько, что её реализация становится едва ли не твоим главным смыслом существования. Помнится, однажды я приехал в Киров в гости к своему институтскому другу Лешке Смоленцеву, и тот потащил меня с какой-то заводской компанией в тайгу за клюквой. Рассевшись по трем легковушкам, мы выехали из города и, время от времени останавливаясь, чтобы «принять на грудь» стакан водки, углубились по разбитой дороге в окрестную тайгу. Часа через два с половиной езды дороги практически не стало, вместо неё появилась залитая водой просека с редкими островками грязи, поэтому пришлось выбираться наружу и сначала промеривать в этом болоте глубину, потом ставить вешки, а потом где толкать, а большей частью перетаскивать машины на руках через глубокие и топкие участки.
Первое время я ещё норовил не намочиться, не вымазаться, и вообще вел себя, как случайно оказавшийся тут человек, которому просто случилось идти рядом с этими машинами в одну сторону. Но когда я набрал воды в сапоги, когда меня окатило из-под колес грязью, а потом пьяный Лешка, пошатнувшись, толкнул меня в лужу, я перестал беречься и сторониться и вовсю увлекся происходящим. Я смело лез в любую самую что ни на есть неизведанную и пугающую своими размерами лужищу, втыкал в её дно вешки, а потом возвращался и волочил машину до сухого места. Таким образом мы ехали часа два или даже больше, выпили за это время всю предназначавшуюся на два дня водку, но в конце концов достигли некоего заранее намеченного ими места. И вот тут-то все и закончилось. И дело, в которое я втянулся. И водка, которая помогала не замечать трудности. И братство, которое держалось на необходимости достижения цели.
Теперь же эта цель была достигнута и каждый вернулся на заранее приготовленные позиции. Для одних смыслом жизни на этот отрезок времени сделался поиск грибов, для других — попытка отыскать в каком-нибудь рюкзаке недопитую водку, для третьих — приготовление салона своей машины к ночлегу…
У меня же не осталось ни дела, ни единомышленников, ни смысла существования. Хоть бери да специально устраивай продолжение этого завершившегося сафари…
Потом, правда, понадобилось искать дрова для костра, понадобилось кому-то этот костер развести и всю ночь поддерживать, так как места в машине для меня не хватило, и жизнь моя опять наполнилась содержанием и смыслом; но сам этот момент — когда путь к цели начинает перевешивать собой значение достижения этой цели — я запомнил с того дня хорошо и надолго.
И вот теперь я вдруг поймал себя в одну из ночей на том, что эти мои полночные «службы» возле иконы святителю Николаю начинают обретать в себе некое самодостаточное, имеющее для меня все более первостепенное по сравнению с тем, ради чего я в них участвую, значение. Я начал просто и ясно понимать, что на свете не существует ничего такого, что могло бы перевесить собой по важности для моей души этого вот стояния перед нахмуренным и одновременно словно бы подсвеченным изнутри ликом Чудотворца да моего бесконечного повторения вроде бы ничего не значащих, но почему-то так волнующих душу слов акафиста:
«…Имеяше воистину, отче Николае, с небесе песнь тебе воспеваема быти, а не от земли: како бо кто от человек возможет твоея святыни величия проповедовати; но мы, любовию твоею побеждаеми, вопием ти сице: Радуйся, образе агнцев и пастырей; радуйся, святое очистилище нравов. Радуйся, добродетелей великих вместилище; радуйся, святыни чистое и честное жилище… Радуйся, Николае, великий Чудотворче…»
