Гасьен Куртиль де Сандра - Мемуары M. L. C. D. R.
Мой хозяин притворился, будто сочувствует ему, а чтобы тот проникся к нему еще большим доверием, обвинил господина де Пиллуа в жестокости. Затем, после слов, долженствовавших свидетельствовать о сердечном участии, он сказал, что если бы оказался на его месте, то пошел бы к офицеру, командующему осадой, и признался ему, что взялся доставить письмо лишь по принуждению — позволит тот идти дальше или не позволит, но в любом случае жизнь посланника, его жены и детей будет спасена: господин де Пиллуа подумает, что он был схвачен, выполняя его приказ, и ничего не скажет, а враги не причинят посланнику зла, так как он сдался сам. Наш нарочный нашел этот совет превосходным и, горячо поблагодарив за него, решил ему последовать. Мой хозяин, убедившись, что хитрость удалась, расстался с ним, притворившись, будто их дороги расходятся, сам же, повернув назад, отправился к господину де Пиллуа, двигавшемуся следом во главе своих двух с половиной тысяч всадников, и передал, как ему удалось обмануть того человека. Нам оставалось только ждать, что неприятель примет написанное в письме за правду, тем более что мы предупредили нашего нарочного, что будто бы для снятия осады ждем большое подкрепление. И действительно, противник поддался на уловку и, едва письмо было распечатано и прочтено, решил отступить.
Мы узнали эту новость, находясь в трех лье от вражеских позиций, и господин де Пиллуа, которому уже не было нужды ехать дальше, повернул обратно в свой лагерь, где спустя некоторое время получил послание двора, благодарившего за этот замечательный успех. Многие знали, что мне в этом деле принадлежит заслуга, по меньшей мере равная, но, поскольку он был командиром и, по должности, отвечал и за победы и за неудачи, было бы несправедливо, если бы он не воспользовался преимуществом своего положения. Тем не менее, к его чести, должен сказать, что он был превосходным кавалеристом, и в войсках мало было таких, кто разбирался в кавалерийских делах лучше него. Он доказал это некоторое время спустя, в бою при Энсхейме{313}: предвидя, что враг все равно опередит его, он не подчинился приказу господина де Вобрена, настаивавшего на немедленной атаке, а предпочел подождать и вступить в битву позднее. Не скажу, что, имея за плечами долголетний опыт службы, он поступил правильно — ему следовало понимать, что он обязан выполнять приказы своего начальника. И хотя так он доказал, что знает военное ремесло лучше господина де Вобрена, но все же не избежал наказания за неповиновение — его уволили со службы, хотя и дали впоследствии пенсию в тысячу экю, дабы такой честный служака не мог сказать, что на закате дней остался без средств к существованию.
После предприятия, о котором я только что рассказал, один офицер явился ко мне с лестной просьбой стать его секундантом в поединке с кавалерийским полковником Руэргского полка господином де Монперу. Я ответил согласием и действительно оказал ему немалую услугу — вместо того чтобы идти сражаться, как он хотел, я постарался расстроить дуэль. Этот Монперу был храбрец, но столь резвый, что к его нраву было трудно привыкнуть. Над его выходками все потешались, и ни одна, пожалуй, не оказалась такой смешной, как та, которую он выкинул, когда Король решил дать ему полк. Едва Король объявил об этом назначении, Монперу попросил, чтобы полк — хотя то было в обычае только для старых частей — носил название одной из провинций королевства, добавив, что сам он занимает на родине положение столь скромное, что, если назовет полк своим именем, никто не пожелает в нем служить. Король весьма удивился, услышав такие речи от одного из уроженцев Гаскони, куда больше склонных к бахвальству, нежели к самоуничижению — но, так или иначе, не отказал в просьбе, и господин де Монперу отважно служил до того часа, когда с ним случилось то, что для старых служак дело обычное, — то есть когда он был убит.
Как уже доводилось неоднократно упоминать, я был немолод, жить мне оставалось недолго, но все же мне не хотелось сохранить жизнь, потеряв репутацию. Однако то, что я сделал для человека, пригласившего меня в секунданты, дало моим недругам пищу для злословия — я сильно огорчился, когда меня упрекнули в трусости. Будь я таким же безумцем, как раньше, не преминул бы воздать клеветникам по заслугам, но, поскольку молодость уже давно не горячила мне кровь, а Бог и Король воспрещали требовать удовлетворения на дуэлях, мне пришлось взяться за дело по-иному, дабы показать, что отваги у меня поболее, чем у некоторых. При первой же возможности я, не подавая виду, предложил двоим из этих господ пройтись до неприятельских позиций и завел их так далеко, что они стали говорить, будто бы мне заплатили за их гибель. Поняв, что им и в самом деле так кажется, я ответил: удивляюсь, что ж это они, так легко обвиняющие в трусости других, испугались сами — и, не говоря более ни слова, подошел к вражеским линиям еще ближе, после чего мои спутники поспешно ретировались. Возвратившись в лагерь, я не преминул в отместку рассказать, как был ими покинут, и хотя нашлись люди, которые им об этом донесли, те все равно предпочли промолчать, опасаясь, что человек, настолько презирающий смерть, — а они сами видели это, — не всегда будет терпеливо сносить их болтовню. Я очень тяжело переживал, что стал предметом досужих сплетен из-за пустяка — случись подобная история сегодня, никто бы и не подумал столько о ней судачить. В сяк знает — когда маркиз де Креки вызвал на дуэль одного полковника, то этот полковник, в соответствии с данным словом явившись на условленное место, привел с собою отца маркиза, генерала армии. Маркиз де Креки, уже дожидавшийся там со своим секундантом, был чрезвычайно смущен: он не ожидал увидеть отца и, поскольку скрывать истинные причины встречи было напрасно, бросился ему в ноги, пообещав никогда больше не участвовать в поединках. Впрочем, я часто говорю, что счастье и несчастье идут об руку: полковника лишь стали больше уважать, и все нашли, что он поступил мудро. Я же имел неосмотрительность поверять свои печали тем, про кого знал, что они меня осуждают. По воле судьбы мне не довелось выказать им гнев, бушевавший у меня в груди, но все-таки я доволен однажды представившимся случаем поставить на место некоего фанфарона по имени Шатободо, который благодаря собственным росказням пользовался славой храбреца из храбрецов. Имея на него зуб, я, как только его встречал, не мог отказать себе в удовольствии с ним повздорить. Со своей стороны, он вел себя бесстрастно — я неоднократно убеждался, насколько велика его выдержка. Надо полагать, он отнюдь не был так смел, как о нем говорили, и я, хоть и неоднократно оскорбив его, искал возможность сделать это снова, как вдруг такой случай наконец подвернулся, причем тогда, когда я думал об этом менее всего. Вернувшись в армию во время новой кампании, я прибыл в Сен-Дизье{314}, где в то время стояло много войск, и рисковал бы ночевать на улице, если бы не один горожанин, сдавший мне комнату за экю. Сложив там свой багаж и избавившись от необходимости думать о ночлеге, я отправился навестить некоторых друзей-офицеров. Но, покуда мы прогуливались, в тот дом, где я остановился, приехал господин де Шатободо и, не найдя иной комнаты, кроме моей, вынес мои вещи, а сам в ней расположился. Возвратившись и намереваясь выяснить, что за смельчак отважился так поступить, я поднялся наверх. Если я был ошеломлен, встретив человека, которому и без того не желал добра, то и он удивился не меньше, увидев, с кем имеет дело. Не желая давать ему время для объяснений, я запер дверь на засов и промолвил, что приехал за час или два до него, а он, заняв мою комнату, вместо того чтобы ночевать под открытым небом, поступил нечестно: пусть же она достанется тому, кто сумеет ее отстоять. С этими словами я обнажил клинок, не сомневаясь, что он сделает то же самое. Каково же было мое удивление, когда, и не думая защищаться, он ответил, что не желает ссоры, признает свою неправоту и в доказательство готов унести свои пожитки, если я позволю ему уйти. Презирая его за малодушие, я вложил шпагу в ножны и сказал: пусть это послужит ему уроком на всю жизнь; я немало пережил, но никогда не терпел оскорблений и никогда не позволял себе поступать так, как он, даже имея такую возможность; не стану никому рассказывать, что храбр он лишь на словах, но у меня еще будет время проверить, удалось ли ему исправиться. Так я остался хозяином комнаты и был этим чрезвычайно доволен. К стыду своему, должен признаться, что намеревался обойтись с ним куда суровей и так и не смог простить его, хоть и не отличался злопамятством. Из-за этого случая он покинул наши ряды и перешел служить к господину де Шомбергу, командовавшему войсками в Каталонии. Он получил роту в Полку Гассиона{315}, но из-за тяги к сладострастным утехам прямо посреди кампании бросил службу ради любовницы, а когда возвращался в полк, был убит микелетами{316}.
