Павел Северный - Ледяной смех
Теперь, когда Муравьев и Стрельников соприкоснулись со всей омерзительной действительностью и жестокостью гражданской войны, им хотелось как можно реже вспоминать о всех горестных днях и ночах, окунувших их в реальность житейской трясины из генеральских интриг и распрей, из политических махинаций своих и иностранных политиков, из жуликов всех мастей и сословий.
Обо всем этом хотелось забыть в доме Можаровых, где для Муравьева и Стрельникова дни проходили счастливо. Особенными в этих днях были вечера, когда за самоваром в обществе Кости, отца Алексея и Марины Алексеевны от незатейливой беседы оживали смелые мысли о всем происходящем. Говорили о прошлом, настоящем и будущем. И особенно о будущем, для всех таком неведомом, но неизбежном. От самовара уходили в гостиную, засиживались допоздна. Хозяева никак не могли уговорить гостей спать на кроватях. Они упорно ложились спать на пол, боясь наградить хозяев кусучей нечистью…
***В просторной гостиной на голубых обоях раскиданы васильки. В простенках четырех окон высокие зеркала в резных рамах из красного дерева. На окнах плотные гобеленовые шторы. Две голландские печки облицованы поливными изразцами — синие кораблики с парусами.
На столе под плюшевой скатертью в парном подсвечнике горящие свечи. Двум огонькам не под силу побороть темноту в комнате, но они все же сгрудили ее и уплотнили в трех углах, а в красном в лимонном свете огонька лампадки с бликами на серебряном окладе образ Нерукотворного Спаса.
Перед столом у стены диван с высокой спинкой, украшенной резьбой с зеркальной вставкой. Вокруг стола три кресла с шелковыми подушками, на них розы, вышитые гладью.
На столе два толстых альбома с картонными страницами семейных фотографий. Переплеты альбомов из вишневого бархата с накладными медными украшениями. На диване с гитарой Марина Алексеевна в черном платье с кружевным воротником и обшлагами.
Ее каштановые волосы с густой паутиной преждевременной седины на висках. Голубые глаза дарят лицу то особое очарование нежной женственности, способной останавливать на себе внимание.
Хозяин дома, отец Алексей, в серой суконной рясе ходит по комнате, придерживая правой рукой на груди серебряный наперстный крест. Он среднего роста, сухопарый, седовласый.
Ходит, задумавшись то ли о том, что недавно было сказано, то ли о своем повседневном в жизни священника. Ходит, а его расплывчатая тень переползает по стене между голландскими печками.
Муравьев и Стрельников в креслах. Стрельников курит. Облачко табачного дыма нависает над огоньками свечей и, разрываемое их жаром на волокна, исчезает в темных углах.
Марина Алексеевна еще ни разу не включала в гостиной электричество, обходясь огнями свечей, так как больше всего любила их живой свет, помогающий думать и способный согревать.
Она только что спела грустный романс об осенних астрах и перебирает пальцами струны. Тишину комнаты наполняет ласковая мелодия.
— Наш вчерашний разговор о мужестве русского народа не покидал меня, в классе мешал заниматься. Рассказывая о римских цезарях, не переставала думать о мужестве своего народа. За покой своей земли-кормилицы русские издавна стояли насмерть. За неприкосновенность ее сражались чаще всего босые, а то в лаптях, укрывая пламенное сердце холщовой рубахой да материнским благословлением.
Марина Алексеевна положила гитару на диван.
— Разве не мужество русских простолюдинов заслонило и спасло от гибели культуру Запада, не позволив полчищам монгольских конниц втоптать в землю ее черепки? История русского мужества хранится в земляных валах, в руинах крепостных стен древних городов.
История русского мужества утверждалась по-всякому, но всегда всем народом. То в битвах с пришлыми врагами, то в извечном споре с царями и боярами. Всегда за право своего вольготного дыхания, и этот спор обильно поливался кровью с головы до пят.
— Мариночка, не волнуйся, — попросил отец Алексей.
— Не перебивай, папа. Должна высказаться. Понимаешь, должна! Устала молчать! Надеюсь, гости поймут, почему не могу молчать?
— На поле Куликовом подвиг совершил русский народ. И не молитвы Александра Первого явили чудо победы воинам Кутузова на поле Бородина. Все это совершил мужественный простой народ.
Столетиями от сытой блажи кувыркались на троне цари разных династий. Надежды русского народа сбылись в семнадцатом году. Империя сгинула, и народилась революция, утвердившая после Октября идею Ленина о власти Советов.
Вы-то, господа, знаете лучше меня, как народ отстаивает свои права, обретенные в революции. Я даже не сомневаюсь, что именно вы уже сознаете, что народного мужества не осилить.
— Марина Алексеевна, я крестьянин. Но однако не смог принять их веры в новую государственную жизнь России, — сказал Стрельников.
— Сами не приняли или вас убедили, что не должны ее принимать? — спросила Марина Алексеевна.
— Отвечу. Погоны меня убедили. Умеете задавать вопросы, Марина Алексеевна. Все чаще и чаще убеждаюсь, что порой наши женщины, при решении сложных жизненных вопросов, куда умнее нас. Значит, вы жалеете нас?
— Да, именно вас особенно жаль. У каждого из вас есть та, которой вы дороги. Говорю не только о матерях. Говорю о женщинах, любящих вас, о тех, кого любите вы. Им вы причиняете горе. Вам они надеялись дарить счастье любви и материнства. Мой любимый был также обманут званием офицера и был убит здесь во время чешского мятежа, поднятого генералом Гайдой. Такой же у меня и брат Костя. Мы с отцом живем в тревоге, не зная, куда уведет его из России звание колчаковского офицера.
Я люблю Костю. Он всегда был со мной ласков, и особенно когда не стало мамы.
— Мариночка, не надо, — попросил дочь отец Алексей.
— Хорошо, папа. Я сказала все.
Марина Алексеевна, откинувшись к спинке дивана, прикрыла глаза. Ее вздрагивающие брови выдавали душевное состояние. Из столовой донесся мелодичный бой стенных часов, известив об окончании десятого вечернего часа.
Стрельников чиркнул спичкой по коробке. Марина Алексеевна, открыв глаза, взяла в руки гитару, под пальцами зазвенели струны. Отец Алексей спросил:
— Мариночка, Костик не предупреждал, что поздно вернется?
— Не предупреждал.
— Уже десять часов.
— Видимо, что-то случилось. Сам знаешь, Костин генерал с причудами.
— Может быть, у него сегодня ночное дежурство?
— Дежурство у него завтра. Меня успокаивал, а сам безо всякой причины волнуешься.
— Время такое суматошное.
— Для меня в вашем доме, отец Алексей, это суматошное время осталось за воротами. Для меня здесь покой. Я почти забыл, что идет война. Мне все кажется, будто просто зашел к вам в гости, а если и уйду, то снова вернусь, — сказал Муравьев.
— Дал бы бог, чтобы так и случилось. Чтобы уйдя от нас, вдруг неожиданно вернулись.
— Не поверите, отец Алексей, живу у вас во власти покоя, неизвестного мне до сих пор. Даже разум не теребят вопросы, а ведь не давали покоя весь год.
— Мне понятно ваше состояние, Вадим Сергеевич. Устали вы от дикого бега злополучного времени. Зрением и слухом до предела перегрузили память. Немало пережили. Того больше перевидали чужого горя и страдания. Утопили свой душевный покой в ужасах братоубийства.
Священник говорил спокойно, и только участившиеся шаги выдавали его волнение.
— Верьте на слово. Молодость быстрей старости устает от поглядов на людскую кровь. Вся страна смертельно устала от кошмара гражданской войны. Устали не только вы с оружием в руках: все от мала до велика истощены. В каждой семье есть близкие, кого с озлоблением награждаем кличками — «красные», «белые». Вот почему вы, Вадим Сергеевич, и ощутили покой в моем доме. И еще оттого, что давно не ворошили разум беседами на темы, которые вас властно заставляла забыть война.
— Что же будет со мной, когда расстанусь с вами?
— Все то же, от чего временно в стенах дома отдохнули ваше зрение и слух, о чем кратковременно не думали. Мы с Мариночкой будем надеяться, что запомните нас. Потому, как говорят в народе, пришлись друг другу ко двору. Я верю, что иные краткие встречи обретают долговечность. Но также не сомневаюсь, что ко всему привычному прибавится у вас самая мучительная мысль о разлуке с Родиной. Сами сознаете, что разлука неизбежна.
— Но разве у вас нет подобной мысли?
— Нет, Вадим Сергеевич. Для меня она недопустима.
— Позвольте, отец Алексей, прикажете понять, что вы с дочерью останетесь в Новониколаевске после нашего ухода? — спросил растерянный Стрельников. — Да вам же не простят, что вы отец колчаковского офицера. Наконец, вы священник. Вам ли неизвестно отношение большевиков к служителям церкви. Для них вы мракобес в рясе, опасный сеятель опиума религии. Просто невозможно поверить.
