Натан Рыбак - Ошибка Оноре де Бальзака
И слух полз от местечка к местечку. Многие знали: Вечный жид — это не кто иной, как корчмарь Лейбко из «Золотого петуха», но и те, кто знал это, желали верить, что это не корчмарь, а посланец неба. Легенда делала свое дело. В этом и была сила людской молвы. Она зажигала сердца. Она в виде коротенького письма, написанного отличным французским языком, очутилась на столе Оноре Бальзака в Париже, а еще раньше долетела в Верховню и заставила Левка крепко сжать кулаки и погрозить в сторону белостенного дворца пани Ганской.
Отшумели снегопады. Первые весенние грозы высекали в синеве ломаные зигзаги молний. Эвелина Ганская вышла на террасу и жадно, полной грудью вдохнула пьянящий степной воздух. Шла весна. Сердце сжималось от томительного предчувствия. Эвелина думала о Париже. Там, в квартале Пасси, на улице Фортюне, в доме № 12, человек, которого знала вся Европа, ждал ее слова. Но и она ждала. Что принесет эта весна из Петербурга? Мелькнула мысль: бросить все на произвол судьбы, пренебречь осторожностью, уехать в Париж. Но нет. Это было бы самоубийство. Ей не восемнадцать лет. И пора беззаветного увлечения творцом «Человеческой комедии» прошла. Да и было ли оно, это увлечение, беззаветным? Во Франции теперь тоже не сладко. Пусть революция и была картежной комбинацией буржуа, как удачно выразился о январских событиях Бибиков, но Эвелину испугало сообщение о том, что Бальзак очутился в Тюильрийском дворце вместе с жителями предместий. Сказка о клочке шагреневой кожи не могла оправдать этот дерзкий поступок. В эти дни, напоенные, пронизанные дыханием ранней весны, Ганская решила покинуть Верховню, но не для Парижа и Оноре, а всего лишь для поездки в Вишневец, куда приглашали ее Ганна и Мнишек.
Как только высохли лужи на дорогах, графиня велела закладывать карету. Она ответила на многочисленные послания Бальзака коротким письмом, уверенная, что он напишет еще.
За Бердичевом ночевали в степи. Застряли на гребле. Тщетно кричал кучер, остервенело хлеща коней, тщетно волновался Жегмонт, — ничего нельзя было поделать. Решили ждать до утра. Графиня закуталась в плед, подобрала колени и дремала. В ногах у нее, свернувшись калачиком, спала Марина.
Так промучились ночь, а когда выглянуло солнце, кучер и Жегмонт снова взялись за карету, перепрягли лошадей, расчистили грязь под колесами. Наконец потные лошади сдвинули карету с места. Вскоре выехали на ровный сухой тракт.
Эвелина приказала остановиться. Она высвободилась из-под пледов и, приподняв край платья, вышла из кареты. Она отошла немного в сторону и огляделась. Вокруг расстилалась степь, покрытая нежной робкой зеленью. Грелись на деревьях птицы. В глубочайшей синеве пламенело солнце. А надо всем этим, казалось, гудел гигантский колокол, царила чудесная гармония звуков, словно тысячи скрипачей творили великолепные мелодии; Эвелина расстегнула шубу и, любуясь весенним цветением земли, думала о своем. В десяти шагах от нее сидела молчаливая, грустная Марина. Горничной было очень тяжело. Она знала, что Василь проводит в Верховне последние дни. Суждена ему по милости управителя рекрутская доля. Кланялась Марина в ноги пани, просила смилостивиться, поверяла ей свою мечту:
— Пожениться хотим с Василем.
— Рано еще тебе замуж, — ответила та, — да и жених дерзок не в меру. Вернется со службы, тогда и свадьбу сыграешь.
Видела Марина, какими возвращаются рекруты… Кому весна — рай, а ей — геенна огненная.
…Эвелина думала о своем. Вот она, благотворная весна, вот она, степь чарующая. Знойные ароматы обновления и юности обвевают тебя в степи; дышишь, вбираешь дрожащими ноздрями воздух, как драгоценный эликсир вечной молодости. А молодость уходит. Исчезает из глаз, точно морской корабль на горизонте за высокими гребнями набегающих волн.
Когда-то она была уверена, что Оноре сохранит ей молодость, возвеличит и поднимет ее душу, умножит ее богатства и одарит славою.
Она думает о нем в эти минуты в просторной безграничной степи и видит его приземистую, плотную фигуру, беспокойные руки, озабоченное лицо, свисающие усы над полными, чуть приоткрытыми губами и редкие почерневшие зубы…
И даже в воображении она не осмеливается заглянуть ему в глаза.
…Так думала Эвелина, не зная еще как следует, что же будет дальше, состоится ли их брак. А впрочем, поздно теперь выбирать. Для своих лет она уже довольно пожила, познала блеск и невзгоды. Пора кораблю остановиться у тихой, покойной пристани. Один миг ей хочется думать, что дом на улице Фортюне в Париже, который так расхваливает в своих письмах Бальзак, и есть тихая пристань ее мечты.
Но, подумав так, она тотчас вспоминает неослабевающее стремление Бальзака к ней в Верховню; его горячие слова, в которых слишком ясно сквозит откровенная надежда, что она позовет его к себе. Пусть немного подождет. С собой в Вишневец Эвелина везет интимные письма своего великого друга, она не без удовольствия прочтет их дочери и зятю.
Пусть не думают, что графиня отжила свое! Легкое облачко набегает на ее нежный высокий лоб. Оноре сообщает в письмах о бурях, потрясших Францию, он говорит о своем желании снова быть в Верховне, как о желании бежать; что же, это утешительно. Эти слова понравятся генерал-губернатору Бибикову и успокоят кое-кого еще.
Солнечные лучи согревают Эвелину Ганскую. Она уже опьянела от запахов степных трав, от нескончаемых птичьих рулад. И когда ее грезы нарушил шум у кареты, она словно пала с небес на землю. Обернувшись, она увидела старика в лохмотьях, с мешком через плечо. Старик опирался на высокий посох и с любопытством заглядывал в отворенную дверцу кареты.
Марина попятилась от этого зоркого взгляда и забилась в уголок.
— Что за страшилище!
Эвелина, придерживая рукою платье, подошла к карете. Жегмонт и кучер Станислав оттолкнули неизвестного.
— Иди своей дорогой, — проговорил Жегмонт и собрался помочь пани сесть в карету.
Но Эвелина отвела протянутую дворецким руку. Она уже хорошо разглядела запыленного старца в сером картузе, обутого в изодранные постолы, одетого в лохмотья. Борода до пояса. В руках высокий посох. Лицо светлое, озаренное только ему одному известной радостью. Он улыбался самому себе тихой скорбной улыбкой. Только в глазах, сидевших глубоко под мохнатыми бровями, переливались тревога и страх. Казалось, глаза принадлежат кому-то другому, а не этому старому нищему страннику.
Он не пошевельнулся даже, и, хотя смотрел на графиню, ясно было, что видит только карету, а все окружающее для него не существует.
Кучер Станислав влез на козлы, Жегмонт подошел ближе к графине, Марина расстелила на сиденье плед. Человек возле кареты как будто испугался. Он забеспокоился. Шагнул вперед и одной рукой, не выпуская из другой посоха, стал расстегивать рубаху, широко открыл рот, точно что-то душило его, мешало дышать.
— Чего тебе?! — сердито спросил Жегмонт. — Говорят, иди своей дорогой, ну и ступай, пока не отстегали.
Как бы подтверждая угрозу Жегмонта, кучер Станислав со свистом рассек воздух кнутом. Но человек не пошевельнулся. Расстегнув наконец ворот грязной рубахи, он крикнул:
— Еще одна карета!
«Сумасшедший», — подумала со страхом Эвелина и шагнула к карете.
— Кто ты? — спросила графиня.
Человек посмотрел на нее умоляюще, протянул вперед длинную землистую руку и вымолвил настойчиво, глухо и скорбно:
— Отдай ее,
— Кого? — удивленно спросила Эвелина, чувствуя, что внезапный страх миновал и нищий ничем не угрожает ей.
— Ее, — повторил человек, подступая к графине.
— А ну, отойди. — Жегмонт оттолкнул его.
— Погоди, — остановила дворецкого Эвелина. — Кого отдать тебе? — спросила она снова.
— Отдай ее, отдай! — завопил он. И вдруг, вобрав голову в плечи, попятился от кареты. Он уходил в степь, размахивая рукой, точно колдуя, шептал что-то, и слезы бежали по его сморщенным щекам.
— Снова карета, — шептал он, — и снова ее нет. Где же она? — спрашивал он, как будто перед ним кто-то стоял.
Эвелина слушала этот разговор с самим собою и вновь проникалась неприятным ощущением страха.
— Где она? — спрашивал старик, остановясь у дороги.
Он умолк и стоял, немой и таинственный, не обращая внимания на людей у кареты. И вдруг, словно пробудившись от тяжелого сна, бросил посох на дорогу и, подняв руки к небу, завопил:
— О, будьте вы прокляты до седьмого колена, да падет на ваши головы моровая язва, да источит ваши сердца ржавчина, да затянет глаза ваши вечною мглою.
— Он безумный! — крикнула Эвелина и, проворно опираясь на руку Жегмонта, вошла в карету.
Жегмонт влез на козлы, уселся рядом с кучером. Тот ударил по лошадям. Карета тронулась.
— Это он, — крикнул на ухо кучеру Жегмонт, — Вечный жид! — и перекрестился, сплюнув на дорогу.
