Василий Балябин - Забайкальцы. Книга 4.
С ужасом душевным, все так же ухватившись за бороду, слушал Савва Саввич откровения опьяневшего офицера. А тот, уже не спрашивая хозяина, глушил водку бокал за бокалом и то плакал, вспоминая жену и сына-гимназиста, то, называя Савву Саввича Степаном Степановичем, лез к нему целоваться, то грохотал по столу кулаком, вспоминая казаков своих.
— Орлы, джигиты! — орал он, откидываясь на спинку стула и размахивая руками. — Рубаки, черт меня подери! Федька, Митька Стрепетов. Зови его сюда, Семен Семеныч, он тебе покажет как поют наши казачки… А ну, давай любимую запевай! — И, запрокинув голову, зажмурив глаза, начал:
За Урало-ом за реко-ой
Ка-а-а-за-аки гуляют,
Гей-у-гей, э-ах, не робей,
Ка-а-за-аки гуля-ют!
Когда в графине остались одни лимонные корки, Савва Саввич помог гостю подняться со стула, увел в отведенную им комнату и, уложив его на диван, накрыл полушубком. Офицер сразу жe уснул, густым храпом наполнив комнату, а Савва Саввич, удалившись в горницу, сел в кресло, задумался.
"Значит, так оно и есть, как говорят, што у трезвого на уме, то у пьяного на языке", — думал он, внутренне содрогаясь от мысли, что будет, когда уйдут белые, а с войны заявятся в Антоновку многие его недруги. Больше всего боялся он появления в селе бывшего работника своего Егора Ушакова и тех молодых казаков, которых он два году тому назад завербовал к Семенову, а они перебежали к красным.
От мыслей этих сна лишился Савва Саввич, уснул он уже на рассвете, а когда проснулся и вышел на веранду, то увидел, как два казака выволокли из двора здоровенного барана-валуха. Один казак, в черных с голубыми лампасами шароварах, тянул барана за рога, а второй шашкой отсек валуху голову. Савва Саввич возмутился таким самоуправством постояльцев и уже двинулся было к ним, чтобы отругать их, но вдруг остановился, спохватившись: "А к чему мне это теперь? Не все ли равно, кто моих овец жрать будет? Эти-то все-таки люди свои…"
В то время как казаки в ограде жарили на костре нанизанные на винтовочные шомпола печенку и жирные куски свежего мяса, в доме вестовые готовили обед офицерам. Из кухни на весь дом пахло упревшими щами, жареной бараниной и луком.
Приказав казакам готовиться к отъезду, седлать копей, офицеры принялись за обед в комнате Семена. Один из вестовых принес откуда-то полведра самогону, и за столом у них вскипел шумный разговор, смех. Савва Саввич одиноко сидел у себя в горнице, прислушиваясь к оживленному говору постояльцев.
"До чего же бесшабашный народ, — вздыхал он, осуждающе качая головой. — До весельства ли тут, бода вон какая надвигается, а им и горюшка мало. Шалопуты непутевые, и больше ничего!"
В ограде казаки уже заседлали лошадей, толпились в ожидании хозяев, курили. Наконец поднялись и офицеры, все так же громко разговаривая, затопали по коридору, захлопали дверями, из ограды до слуха Саввы Саввича донеслись слова команды. Последним в коридоре одевался седоусый есаул, казак-денщик помогал ему надеть полушубок.
Есаул еще не проспался от утренней выпивки, да к тому же еще и самогону выпил, опьянел.
— A-а, Павел Павлыч, — разулыбался он, увидев вышедшего из горницы Савву Саввича. — Прощайте, дружище.
— Уезжаете, значит? — осведомился Савва Саввич, подавая офицеру руку. — Оставляете нас тово… врагу на расправу?
— Не-ет, Павел Павлыч, мы еще вернемся, вот как изведаете на своей шкуре большевистский рай да взвоете по прежней жизни, вот тогда мы и вернемся… Да, вот что… рюмашечку бы еще, посошок на дорожку… нету? Жаль.
В тот же день вечером Савва Саввич вызвал к себе старшего сына, бородача Трофима, и, когда тот пришел по случаю праздника чуть под хмельком, провел его в горницу, туда же позвал Макаровну.
— Дело такое, — начал он, усаживаясь в кресло, — садись, мать, чего стоишь? Так вот, решил я севодни тово… ехать к Семену, за границу то ись.
— Надолго? — спросила Макаровна.
— Надолго, насовсем.
— Насовсем! — всплеснула руками Макаровна и уставилась на старика испуганным взглядом. — А мы-то как же здесь?
— Так и будете, как жили, — начиная сердиться, повысил голос Савва Саввич. — Ты-то чего забоялась? Твое дело — сторона; ежели и тово… заявятся какие комиссары, одно говори: берите, што хотите, а я знать ничего не знаю. И всего делов. То же самое и про меня говори, ежели спросят. А мне тут оставаться нельзя, никак нельзя. Народ за эту войну обозлился, и те, каких выручал в голодное время, теперь меня же в ложке воды утопить готовы. Обживусь там и тебя к себе вытребую, переживем там эту беду… Ну, хватит тебе, хватит! Эка дуреха, прости, господи, вечно глаза у нее на мокром месте, — и, плюнув с досады, Савва Саввич поднялся с кресла. Задержавшись у двери, оглянулся на молча сидевшего Трофима, сказал ему: — Завтра с утра приходи, передам тебе все, расскажу… — и вышел, чтобы приказать Никите готовиться в дорогу.
Весь следующий день Савва Саввич провел в хлопотах. Пару лучших лошадей велел Никите сводить в кузницу, подковать на полный круг. Он даже несколько успокоился от этих хлопот, а больше всего от слов есаула, что власть большевиков будет недолговечной.
"Конешно, — рассуждал он про себя, шагая вместе с Трофимом через двор на гумно, — разорить-то разорят красюки хозяйство, это уж наверняка. Но ничего-о, как вернемся, поправим дело, была бы голова на плечах!"
Бородатый, пышущий здоровьем Трофим, поскрипывая на ходу подшитыми кожей валенками, еле сдерживал клокотавшую в нем буйную радость по случаю так неожиданно свалившегося на него отцовского богатства. Боясь высказать отцу эту радость, он старался говорить серьезно, по-деловому:
— Скот на заимку нынче пораньше придется отправить! Там надежнее будет.
— Что ты сказал? очнулся от своих раздумий Савва Саввич. — А-а, насчет скота, что ж, пожалуй, верно. Угони, чтобы там тово… в глаза красным не кинулись.
— Да и к Доржишке-пастуху съездить придется, доглядеть, как там у него, все ли путем.
— Съезди.
На следующее утро, еще солнце не взошло, а Савва Саввич, одетый по-дорожному, уже сходил со ступенек крыльца в ограду, где ожидали его одетый в полушубок и валенки работник Никита и пара лошадей, запряженных в пролетку на железном ходу. На Савве Саввиче мерлушковая шапка-ушанка, новые унты и поверх полушубка яманья доха с большим воротником. Рядом с ним Макаровна в стареньком ватнике, мочит слезами шалевый платок, концами которого поминутно вытирает припухшие глаза.
— Да перестань ты, перестань! — шикает на нее Савва Саввич. — Ну што ты, ей-богу! Вить не навовсе же я уезжаю! Большевики тут долго не удержатся, офицер-то вчера говорил мне про них. Когда все тут тово… уладится, и я вернусь, дал бы бог здоровья! — И, оборачиваясь к шагавшему справа Трофиму, продолжал: — А пару больших быков заколоть надо к заговенью, остарели уж для работы.
— Сделаю, батя, кх… кх… — Трофим тужится выжать из глаз слезу, натужно кашляет, поддакивает жалобным голосом: — Все сделаю, только уж ты там… кх… себя-то береги.
— Кожу с одного быка на сыромять переделай, с другого на дублень.
— Сделаю, батя.
У телеги толпятся провожающие: работники, подростки, скотница Матрена, Никита уже на переднем сиденье сдерживает переступающих с ноги на ногу лошадей. В задке пролетки и под сиденьем уложены мешок с мукой, второй с копченым мясом, целый куль подорожников: калачей, шанег, туески со сметаной, с маслом. Все увязано, уложено так, чтобы хозяину было удобно сидеть.
Распростившись со всеми, усевшись в пролетку, Савва Саввич потрогал рукой сунутый за пазуху револьвер "смит-вессон" (купил по дешевке) и, сняв шапку, поклонился домочадцам:
— Оставайтесь с богом, прощевайте!
— До свиданья, до свиданья!
— Счастливый путь!
— Храни тебя восподь, — перекрестила Савву Саввича Макаровна, — Микола-угодник!
Вот уже третий день идет, как Савва Саввич с Никитой выехали из Антоновки. За эти дни они, обгоняя многочисленные обозы, повозки беженцев, перевалили скалистый хребет Черского, миновали его таежные отроги, и перед ними раскинулась безграничная неоглядная степь.
С ночлега выехали они на рассвете. Село, где ночевали, было так переполнено белогвардейцами, обозами и беженцами, что спать Савве Саввичу с Никитой пришлось на дворе, благо одежа у обоих теплая, и спалось им хорошо на свежем воздухе. Утром, еще затемно, Савва Саввич разбудил Никиту:
— Вставай живее, чай варить будем. Выехать надо пораньше, пока вся эта ярмарка не двинулась.
Никита нехотя поднялся, громко зевнул.
— Куда же в эдакую рань?
— Одним-то ехать куда способней, и пыли дорожной, как вчера, не будет. Своди коней на речку, напои и воды принеси на чай.
Пока Никита водил коней на водопой, Савва Саввич принес из двора в поле полушубка сухого аргалу, разжег костер, из пролетки достал трехногий таган. Собираясь в дорогу, все предусмотрел Савва Саввич, и таган прихватил, и даже седло лежит у Никиты под сиденьем, может быть, и оно пригодится, в дороге всякое бывает, а запас кармана не дерет.
