Маргарет Джордж - Последний танец Марии Стюарт
В комнате присутствовал один из сыновей Шрусбери, а также несколько его соседей из мелкопоместных дворян. Они, как всегда, смотрели на Марию, готовые запомнить каждую подробность, чтобы потом рассказать об этом. Шрусбери укоряли и за это. Члены Тайного совета жаловались, что он выставляет напоказ свою знаменитую пленницу.
«Что ж, теперь это почти закончилось, – с облегчением подумал он. – Мое пятнадцатилетнее заключение подходит к концу».
– Мадам, – тихо сказал он и поднес к губам кубок с вином. – Все обстоит так, как я слышал. Вас переводят на попечительство другого человека.
Кого – до сих пор это оставалось загадкой. Кто заменит Шрусбери? Это должен быть благородный, состоятельный и политически благонадежный человек. Роберт Дадли? Сесил?
– Это сэр Эмиас Паулет, – ответил Шрусбери.
– Кто? – Мария никогда не слышала о нем.
– Достойный джентльмен и верный друг сэра Фрэнсиса Уолсингема.
– Он… того же вероисповедания? – Мария знала, что Уолсингем принадлежит к радикальной фракции англиканской церкви, которую все чаще называли пуританской. Пуритане исповедовали строгий, воинственный протестантизм, который добродушный Мартин Лютер счел бы неудобным для себя. Они были духовными детьми Джона Нокса.
– Да, и даже более того, – ответил Шрусбери, и у Марии упало сердце.
После того как охотники разъехались и наступила ночь, Мария и Мэри Сетон направились в свои комнаты. Камины уже зажгли, и там было не слишком холодно. Пожилой отец Депре ждал их, чтобы прочитать вечерние молитвы, которыми они завершали каждый день. Члены свиты собрались вместе; в конце молитвы Мария добавила:
– И пусть Бог хранит нас, когда мы расстанемся.
После этого несколько человек подошли к ней, озадаченно глядя на нее.
– Я только что получила известие, что меня переводят под опеку нового… хозяина. Вероятно, он потребует сократить мою свиту. Я точно не знаю, но прошу вас помнить об этом, чтобы вы были готовы, когда это случится.
Не дожидаясь новых вопросов, Мария ушла в свою спальню. Она не хотела говорить об этом или о чем-либо еще. Решение отослать Мэри Сетон совершенно опустошило ее.
Они молча принялись расстилать постель; Сетон помогала ей легкими уверенными движениями, как она делала всегда. Перед отходом ко сну Мария взяла небольшой кофр со своими миниатюрами, стала вынимать их одну за другой и подносить к свече. Там хранилась миниатюра Франциска и его матери. Там был Дарнли, каким он выглядел, когда впервые приехал в Шотландию, и она сразу же вспомнила их встречу в туманном саду и почему влюбилась в него. Там была мать Дарнли, с которой Мария никогда не встречалась. Там было плоское лицо Екатерины Медичи и младенческое лицо маленького Якова. И еще там была… Елизавета.
«Лицо, которое я никогда не увижу, – подумала она. – Никогда в этой жизни. И все же… Если бы я только могла встретиться с ней…»
«Довольно, – приказала она себе. – Хватит об этом».
Мария завернула миниатюры и уложила их обратно в маленькую гробницу. Потом она встала и медленно направилась к распятию, висевшему над аналоем в обрамлении двух подсвечников. Она с трудом опустилась на аналой и посмотрела на старую любимую вещь.
Она помнила, как впервые увидела это распятие в комнате аббатства Сен-Пьер, когда принимала мучительное решение о возвращении в Шотландию.
«Тогда у меня ныло сердце, – подумала она. – Мне казалось, что боль всего мира заключена в утрате Франциска. Я и не подозревала, что это лишь начало. А потом пришла моя тетя Рене и поговорила со мной. Все казалось ясным и предопределенным».
Мария посмотрела на Мэри Сетон, тихо читавшую при свете свечи.
«Да, это правильно, что она должна отправиться во Францию. Хорошо, что я еще могу предложить моим слугам защиту и надежду на спасение. Господи, благодарю Тебя за то, что Ты пощадил тетю Рене. Сейчас ей шестьдесят два года. Пусть она будет здорова и прослужит Тебе еще много лет».
Она окинула взглядом комнату, которая была ее домом почти пятнадцать лет – дольше, чем любой другой дом. Все казалось близким и знакомым.
«Я находилась под опекой Шрусбери дольше, чем жила во Франции, – вдруг поняла она. – Теперь это тоже заканчивается. Я готова ко всему, что будет. Но боюсь, что все перемены в моей жизни будут только к худшему».
XX
– Я ненавижу Татбери, – сказал ее секретарь Клод Нау, энергично растиравший руки, чтобы согреться.
– Это худшая из всех моих тюрем, – согласилась Мария.
«Если они решили сделать меня как можно более несчастной и ускорить мою смерть или окончательно изувечить меня, то не могли бы сделать лучший выбор, – подумала она. – Но я не верю, что они руководствовались подобными намерениями; я не хочу приписывать им такую дьявольскую изощренность. Им – или ей?»
– Я не могу работать в таком холоде, – проговорил он и отложил перо. Февральский ветер завывал по всему замку, возвышавшемуся на сотню футов над равниной и открытому со всех сторон. На этот раз Марию поселили в хлипком деревянном здании под названием «сторожка»; некогда оно служило охотничьим домиком для дворян, приезжавших в Нидвудский лес для отдыха и охоты. Но теперь в стенах зияли щели, а окна были дырявыми. Кроме того, сторожка примыкала к земляному валу перед бастионом, так что солнечный свет и свежий воздух не могли проникнуть туда с длинной стороны, и внутри царила такая сырость, что любая мебель со временем покрывалась плесенью.
Двор замка превратился в глинистую кашу, а единственное его подобие находилось на маленьком огороженном участке рядом с конюшней и больше напоминало свиной хлев; вонь уборных, опустошаемых прямо через стену, отравляла воздух, а от болота у подножия холма поднимались гнилостные болезнетворные испарения.
– Тогда закончим на сегодня, – сказала Мария. – Насколько я понимаю, мы дошли до моего бегства из Лэнгсайда. Мне нужно подробнее вспомнить путешествие в Дандреннан, хотя это тягостные воспоминания.
Вместе они вышли из крошечной гостиной в прихожую, где стоял «трон» Марии, состоявший из стула с высокой спинкой, установленного на потрескавшихся досках. Не было никого, кому она могла бы дать аудиенцию, но ее «трон» находился на месте. Возможно, прибудут гонцы от Елизаветы, от Якова или от французского посла. Может быть, однажды они приедут сюда.
В следующее мгновение дверь распахнулась, и вошел сэр Эмиас Паулет, звякая пряжками на начищенных туфлях. Он остановился и уставился на Марию, очевидно недовольный тем, что видит ее здесь.
– Добрый день, мадам, – сухо произнес он и кивнул Нау. Потом быстро подошел к «трону» и начал срывать ее гербовое полотно – старую и любимую зеленую шелковую ткань с ее девизом «В моем конце – мое начало». Она упала с громким шелестом и окутала «трон», как шатер.
– Прекратите! – закричала Мария. – Что вы делаете?
Она бросилась к нему быстрее, чем когда-либо после своего прибытия в Англию. Он изогнул бровь и холодно посмотрел на нее.
– Что ж, мадам, как видно, вы можете двигаться весьма быстро, если хотите. – Он начал складывать ткань, прижимая ее к груди.
– Не трогайте! – крикнула она. – Положите обратно! Я приказываю вам!
Он остановился и сухо рассмеялся:
– Приказываете мне? Но вы не мой монарх, и я не приносил вам клятву верности.
– Да, вы не мой подданный, но подданные других монархов обязаны вежливо относиться к любым правителям.
– Из какой книги вы взяли это правило? – осклабился он. – Из французских рыцарских романов, которые вы так любите?
– Из книги обычных человеческих приличий, – ответила она. – По какому праву вы забираете этот символ моей королевской власти?
– Вам с самого начала не было разрешено пользоваться им, поэтому я имею полное право сделать это, – ответил Паулет. – У меня нет приказа по этому поводу, но все, что не разрешено, должно быть запрещено.
– Нет, – внезапно возразил Клод Нау. – Как раз наоборот: все, что не запрещено, должно быть разрешено.
– Молчи, слуга! – отрезал Паулет. – Ты лаешь, как один из псов твоей госпожи! Если вы, мадам, обеспечите мне приказ от королевы Елизаветы, то я сразу же верну вам эту безделицу. – Он сунул ткань под мышку.
– Как я могу получить что-либо от королевы Елизаветы, когда мне не разрешают писать письма? Вы и ваш друг Уолсингем перекрыли мои каналы связи с внешним миром. Я не могу ни посылать, ни получать письма! Пожалуйста, сэр, не губите эту вещь: она принадлежала моей матери!
– Если вам запрещено писать письма, то лишь потому, что вы написали их слишком много в недавнем прошлом, – процедил Паулет. – Подстрекательские письма, мятежные письма, угрожающие королеве Елизавете и благополучию Англии! Папистские письма!
Он плюнул на грязный деревянный пол.
– Вы только и делали, что водили пером по бумаге и призывали ваших грязных католических союзников вторгнуться в Англию! Нет, теперь вы ограничитесь своими мемуарами и вашим болтливым французским секретарем – это все, что я разрешаю.
