Цирк "Гладиатор" - Порфирьев Борис Александрович

— Цирк есть цирк. Для публики, — вздохнул Телье. — Конечно, мы понимаем твоё желание… чтоб без подделок.

Коверзнев сел на край стола, слушал угрюмо, качал ногой. Полез в карман, достал трубку, закурил.

Картина выяснилась неприглядная. Было обидно до слёз, что его провели, как мальчишку.

Борцы говорили, поглядывая на дверь, боясь арбитра.

— Под Никиту не обидно лечь, а вот когда заставляют…

— О Корде мы вообще не знали. Раздевался в отдельной раздевалке, говорил мало…

— Я Маркиза знал. Ещё в Казани на выставке с ним боролся. Только это не он, по–моему…

— Судьба наша такая… Вот только, чтоб не обидно… Поддубный, Збышко, Никита, конечно… Нам тоже свои рёбра жалко…

— Опять же зрители… Им подавай интерес…

Злость закипела в груди Коверзнева. Но — молчал. Курил. Покачивал ногой.

Выслушав всё, пошёл в участок.

Пришлось дать взятку, чтобы пустили к Корде. Тот встретил его злорадным смехом:

— Что, господин писатель? Промашку дал?

— Дал, — сказал Коверзнев. Так же, как в цирке, он уселся на конторку, качал ногой. Воротник пальто поднят, шляпа надвинута на глаза, в зубах трубка.

— Ну, и как? Больно радостно, что твой Сарафан победил Евстигнея Пантюхина?

— Представь — радостно. Став Пантюхиным, ты Кордину силу не потерял?

— Чего? — растерялся борец.

— Пф–пф–пф. Силу.

— Силу? А‑а… нет.

— Пф–пф.

— Ну?

Коверзнев усмехнулся, не объяснил.

Борец насупился.

Докурив трубку, выбив её о ломаную чугунную пепельницу, Коверзнев спросил:

— Ты мне скажи: зачем ты это сделал? Всё потерял и ничего не выиграл.

Опять волосатые ноздри борца стали раздуваться, шея налилась кровью.

— Сволочи вы все! Чистюли! Честно хотите жить! Ненавижу!

— Дурак, — спокойно сказал Коверзнев.

— Ты!.. — задохнулся борец. — Я тебя… одним пальцем…

Коверзнев спрыгнул со стола и ударил перчатками по красной морде борца…

Статью он написал прямо в редакции. Это для него было парой пустяков. Он писал о том, что в угоду публике совершаются сделки между борцами, антреприза помыкает ими, как рабами, и даже самый солидный цирк Чинизелли, который мог бы гордиться тем, что несколько лет назад провёл первые в России мировые чемпионаты, скатился до подобных инсценировок, пытаясь замешать в это дело настоящих честных борцов — гордость русского спорта.

Когда статья была отправлена в набор, а копии её отданы репортёрам других газет, Коверзнев направился в цирк и попросил доложить господину Чинизелли, что хочет его видеть. Лакей сказал, что «господин директор» приказал его не принимать, а Коверзнев с усмешкой вырвал листок из блокнота и написал, что жалеет об их знакомстве и, как честный человек, не может хранить подарок от обманщика. Он положил записку в золотой портсигар и попросил лакея то и другое передать господину Чинизелли.

Наутро весь Петербург обсуждал статью Коверзнева, а через день в газетах появилось опровержение, в котором была сфотографирована справка, выданная Пантюхину психиатрической лечебницей. «Ясно, — говорилось в опровержении, — что ни одному слову сумасшедшего верить нельзя; господин же Коверзнев попался на удочку, и напрасно он становится в позу защитника Сарафанникова — талантливый молодой борец, выпестованный в нашем чемпионате, в этом не нуждается». Опровержение было подписано группой лучших борцов чемпионата.

Однако опровержение не помогло — цирк перестали посещать.

Прочитав газету, Коверзнев сразу же написал ответ, в котором доказывал, что этим подписям верить нельзя — они поставлены без ведома борцов — и что вообще всё это грубая, ложь и инсинуация. Но редактор не взял у него материал, вежливо сказав, что он считает спор оконченным и больше не намерен к нему возвращаться.

— Да, но… — заикнулся было Коверзнев, но, встретившись с его вежливо–холодным взглядом, всё понял. Тогда он извинился, медленно спрятал листочки в карман, медленно вышел из кабинета, медленно спустился по лестнице. Оглянувшись по сторонам и не заметив никого из знакомых, он бросился к извозчику и приказал:

— Гони!

Но торопился он напрасно — ему отказали и в другой газете. Он поехал в третью — отказали и там. Он побывал в десятке редакций, но ответ везде был стереотипным: «Вопрос считаем законченным и возвращаться к нему не будем».

Под вечер, сидя у своего бывшего приятеля, с которым они когда–то занимались судебной хроникой, он услыхал то, чего не решался сказать ему ни один редактор:

— Тут, видишь ли, оказался замешанным не только Чинизелли… Так что… в общем, понимаешь: своя шкура дороже… Моя газетёнка и так висит на волоске… В долги я залез… Да и возраст не тот, чтобы рисковать…

— Ну извини. Не знал.

Коверзнев встал, поднял воротник пальто, закурил.

— Прощай.

— Не обессудь, Валерьян. Если ничего не получится — приходи. Хронику тебе дам; там подпись не ставится.

Коверзнев молча вышел.

Придя домой, бросился не раздеваясь на кушетку. Рита стояла над ним, приговаривая:

— Я воображала, что ты смелый, а ты трус. Вообще, ты духовный банкрот, опустошённый человек, у тебя нет ничего за душой… Ты эгоист! Ты никого не любишь, кроме себя. Тебе и женщина даже не нужна. Ты не способен на любовь.

«При чём тут женщина? — думал он тоскливо. — При чём любовь?.. Нет, надо кончать… Оставить ей всё, взять себе только на дорогу и уехать куда–нибудь».

Ночью он осторожно подсчитал деньги и удивился, что их осталось так мало. Что же делать? Он долго сидел у стола и курил; комната наполнилась дымом. Очерки печатать не будут. Остаётся книга; она в наборе; под неё он взял очень мало, значит, будет огромный куш…

Утром он поехал в издательство, но директор не смог его принять. Не принял он его и на другой день. Коверзнев упорно ездил к нему целую неделю. Наконец тот пригласил его в кабинет и, стоя, перебирая какие–то бумаги, не отрывая от них глаз, заявил:

— Вот что, дорогой мой. Рукопись придётся почистить. Там всё построено на Верзилине и Сарафанникове, а последние события… понимаешь сам. Когда перепишешь — посмотрим… Аванс можешь не возвращать… А сейчас — всего хорошего, я занят.

Дома Коверзнев сказал Рите:

— У нас осталось мало денег. Придётся их как–то растянуть… до новой книги.

Рита насторожилась:

— А когда выйдет книга?

Коверзнев помялся:

— Видишь ли… определённого срока нет…

— А ты что–нибудь другое не смог бы написать?

Он вздохнул:

— Тут так получилось, что о борцах у меня брать не будут… Отрезал я себе пути… Да ещё портсигар Чинизелли вернул…

— Идиот! — вспыхнула Рита. — А когда ты это делал, думал, что у тебя есть семья?

— Риточка…

— Как это подло: соблазнить девушку, посулить ей горы золота, а потом обмануть… И когда, когда обмануть? Ах, как это похоже на тебя!.. Ведь я, может быть, беременна…

— Ты не врёшь? — спросил он обрадованно.

— Как это глупо — подозревать жену во лжи. Ты думаешь, что только ты один честный, а другие нет, и этой своей честностью ты хуже других… Трубить во всех газетах о том: «Ах, какой я честный», вместо того чтобы пойти на уступки и обеспечить свою семью…

— Риточка, я ведь не знал об этом… Я понимаю, что если это так, то надо приложить все усилия, чтобы у нас были деньги… Тебе нельзя волноваться… Ты успокойся, всё будет в порядке.

Он обошёл всех знакомых издателей, но никто на этот раз не заинтересовался рукописью, и только хозяин одного из спортивных журналов, сутулый старичок с красным личиком, белые бакенбарды на котором казались наклеенными, сказал, что он попробует рискнуть, но для этого надо переждать, когда уляжется шум, поднятый Кордой — Пантюхиным.

Дома Коверзнева ждали два письма. Они были вскрыты и валялись на столе. Стоя у окна, спиной к мужу, Рита сказала:

— Извольте радоваться. Книгу вашу издавать не будут.

Ему хотелось обругать её за то, что она читает его корреспонденцию, но он сдержался. Не раздеваясь, он прошёл к столу и прочитал письма.