Владимир Аристов - Ключ-город
Послы закивали колпаками. Криский смотрел ласково, пущенные до плеч усы чуть шевелились. Салтыков передохнул, кривой глаз полез совсем на сторону.
— Ныне мы бьем челом королю, чтобы дал на престол московский королевича Владислава. А сам король, не мешкая, шел бы к Москве. Тогда бояре сведут с престола Шуйского и за все его злодейства казнят смертью. А Смоленск и все города покорятся тогда королю.
Салтыкову отвечал подканцлер:
— Паны польщены желанием бояр видеть на московском престоле государя из дома короля Сигизмунда. Но важность дела требует, чтобы предложение было обсуждено на совете у короля.
Послы, пятясь задом, покинули хоромину. Паны вышли провожать их на крыльцо. Гайдуки помогли послам сесть на коней. Ехали обратно к Чернушкам, подгородной деревне, где послам отвели несколько изб, мимо засыпанных снегом шанцев и туров. Послы хвалили приветливых панов, дивились выглядывавшим из-за туров большим пушкам. Со стен послов заметили. Пушкарь Гришка Чеботарь для острастки пальнул. Железное ядро ударилось в дорогу перед Салтыковым, вертясь, покатилось по снегу. Боярин, мелко крестясь, огрел коня плетью, понесся не разбирая дороги, только развевалась по ветру зеленая епанча. За Салтыковым поскакали послы. Со стен озорно свистели, ругали срамно.
Проходили дни. Паны тянули, ясного ответа послам не давали. Шло разногласие и между панами. Одни советовали королю отпустить на московский престол королевича, другие говорили: прочно может быть только то, что добыто оружием.
Сигизмунд был в нерешительности. Сейчас, когда сбывалась старая мечта — прибрать к рукам Москву, — король колебался. Пугали и речи Сапеги: «Королевичу Владиславу удержать в руках сей варварский непокорный народ будет трудно. Не посылать надо королевича, а присоединить Москву к польскому государству, доверив управление наместнику». Канцлеру уже мерещилась Москва и богатое наместничество, а там — кто знает — почему роду Сапег не сесть на московский престол.
После трехдневных споров у короля послов опять позвали к подканцлеру. От имени Сигизмунда говорил Криский:
— Его величество оскорблен Шуйским, дозволившим черни убить в Москве многих поляков. Но король пришел в Московскую землю не ради мщения, а чтобы ее успокоить и прекратить кровопролитие. Король желает дать своего сына на московский престол, но он сделает это тогда, когда разойдутся тучи над Московским государством.
Послы сходились с панами еще несколько раз. Четырнадцатого февраля Сигизмунд и писарь королевства Скумин Тышкевич подписали артикулы. Бояр, окольничих, думных и других ближних людей королевич будет держать в милости. Поместьями и деньгами жаловать, как заведено исстари. Поместий и вотчин без боярского приговора не отнимать. Беглых мужиков литовским панам не принимать и за собою не держать. Боярским холопам воли не давать. Панам латинской и люторской веры разорения церковного не чинить и русских людей от греческой веры не отводить.
О том, чтобы королевич принял греческую веру, как требовали было вначале послы, в артикулах ничего сказано не было.
Через два дня после подписания артикулов к пустому острожку у Молоховских ворот подъехал дворянин Тугарин из свиты послов, крикнул, что хочет отдать воеводе письмо от Салтыкова. К посланцу выехал сам Шеин. Ехал медленно, щурясь от снежной белизны и яркого солнца. Съехались в стороне от перекинутого через ров моста. Шеин одет был по-ратному, поверх панциря алая епанча, на боку палаш, сидел уверенно на вороном коне. Тугарин чуть кивнул колпаком, протянул свитую трубкой грамоту: Шеин откинулся в седле, читал письмо Салтыкова. Боярин увещевал воеводу покориться Сигизмунду и открыть ворота польскому войску. «Все бояре королю челом бьют, один ты супротивничаешь и кровь христианскую льешь понапрасну».
Тугарин видел, как дрогнули у воеводы усы, когда дочитал до конца.
— Ответ, боярин, будет ли?
Шеин запрокинул голову. Серебряная стрела на шишаке колюче сверкнула. С треском разорвал письмо пополам, бросил на снег.
— Вот мой ответ, изменники, королевы холопы!
И, поворотив коня, отъехал к воротам.
15
К весне от бескормицы в городе пало больше половины лошадей и коров. Хлеб вздорожал вчетверо, и по такой цене достать его было трудно. На торгу пусто. Торговали лаптями да рухлом. Перед пасхой бирючи прокричали воеводский приказ: «Хлебом торговать только у Днепровских ворот. В запас по дворам и корысти ради, чтобы перепродать, хлеба не покупать». Ослушников велено было бить кнутом на торгу нещадно. Соль продавать по рублю пуд. Кто возьмет больше — опять же кнут.
На страстной неделе Шембеку удалось-таки подвести подкоп под стену у Малой Грановитой башни. Взрывом разметало башню и десять саженей стены. В пролом кинулись немцы. Русские, укрывшись за грудой навороченного камня, били жестоко из пищалей. С соседних башен стреляли из пушек. Как ни старались кнехты, но выбить русских не могли. Ночью осажденные всем городом, от мала до велика, копали ров и таскали землю. Утром перед проломом королевский инженер увидел высокий земляной вал и на валу пушки.
Невесело прошла в городе пасха. Мужики, сбежавшиеся в осаду из волостей, хмуро смотрели со стен на зеленевшие вокруг города холмы. Тянуло из прокопченных порохом башен к полям. Бросить бы бердыш или самопал, вгрызться бы сохой в пахучую влажную землю. Вместо того — стой на стене, гляди, карауль ляхов. Вздыхали.
— Деды и отцы наши, на рубеже живучи, от Литвы житья не видали.
— И нам не видать, пока Русь панов не утихомирит.
— Придет пора, утихомирим.
Шеин на стенах показывался каждый день. Обходя башни, перекидывался веселым словцом со стенными мужиками. За восемь месяцев осады воевода похудел, глаза запали, серебром укрыло бороду и усы. Только плечи держал он по-прежнему прямо.
В начале лета со стен увидели как-то большое движение в польском стане. За Днепром разъезжали паны, гусары становились у своих хоругвей. В городе подумали, не готовится ли королевское войско к новому приступу. Пушкари стали у пушек, затинщики наладили пищали. У поляков затрубили трубы, гусары тронули коней, стали поворачивать к Московской дороге. За гусарами повезли гаковницы, потянулись в клубах пыли обозы. Кто-то закричал, что поляки уходят. И будто чтобы разубедить русских, из-за туров пыхнуло пламя, грянула пушка, железное ядро ударило в зубцы. Из города отвечали. Пустив несколько ядер, обе стороны замолчали. Ночью ямские мужики, спустившись по веревке со стены, поползли в таборы добывать языка. Перед рассветом приволокли спеленутого кушаками пахолика. Пленного, обвязав веревкой, подняли на стену. Допрашивал языка сам воевода. Поляк вздумал было запираться, таращил глаза, качал головой: «Не знаю, куда и зачем войско пошло». Пахолика повели в пытошную, показали на дыбу, у него разом развязался язык. Узнали, что часть королевского войска и сам гетман Жолкевский ушли под Москву. Отправилось две тысячи конных, тысяча пеших и три тысячи казаков.
Пахолика пытать не стали и отвели в тюрьму.
Перед вечером воевода ходил из угла в угол по каморе, прикидывал. Выйти бы со всеми ратными из города да ударить на королевское войско. Подсчитал, сколько должно остаться у короля ратных людей, выходило тысяч пятнадцать. Вздохнул. «В городе двух тысяч, годных к ратному делу, не наберется. Конных полста не собрать. От голода стенные мужики отощали; у ляхов, что ни вечер — пирушка. Жолнеры баранов и быков жарят тушами, орут песни. За стенами отсидимся, в поле выйти — верная смерть. Не смерти страшно, — того, что король город возьмет и со всем войском на Москву пойдет».
Воевода подошел к столу, сел. На столе одна на другую положены бумаги. Взял одну, стал читать. Оказалось — челобитная дорогобужан и вязьмичей, посадских людей. Жаловались:
… «Живем, государь-воевода, мы в Смоленске другой год, от разорения литовских людей свои животишки спасая. И в осаде сидим со смоленскими людьми девятый месяц. А живем мы, государь-воевода, сироты твои, в городе, в осаде, в наемных дворах у смолян, и у посадских людей, и у пушкарей, и у стрельцов, и у стрелецких женок. И наймы тем людям даем великие, на неделю по восемь денег и по два алтына и больше. И от тех, государь-воевода, наймов мы, бедные, вконец погибли и с голоду с женками и детишками помираем…»
Шеин прочитал челобитную до конца. Обмакнул в чернильницу заготовленное подьячим свежечиненное перо, крупно вывел на обороте помету:
«Никто бы вязьмичей и дорогобужан с дворов не ссылал, а наймов бы на них никто не имал ради нынешнего осадного времени».
Над бумагами воевода просидел до вечера. Пришел голова Чихачев. Вместе вышли со съезжей.
На Облоньи от луж тянет гнилью. У луж бабы деревянными ведрами черпали воду. Воды в колодцах не хватало. К реке поляки не подпускали. Выходивших по воду били с той стороны из мушкетов.
