Иван Наживин - Софисты
Мысль человеческая началась нескладною сказкой, подобною бреду больного: от нашей древней теогонии и теологии волос дыбом на голове становится. Гезиод, грубоватый крестьянин Беотии, попытался было расчистить, как рачительный садовник, эти дебри, но и его трезвый ум не мог одолеть суеверий и, истребляя один бурьян, он незаметно рассеивал другой: его теогония со всеми этими Хаосами, Хроносами, Понтосами, У ранами, Океаносами, Циклопами и пр. не вмещается никаким разумом человеческим… Потом постепенно мысль человеческая начинает как будто проясняться. Она становится подобной молнии среди темных туч: блеснет, часто даже ослепит и — исчезнет. Но люди продолжают говорить «я знаю» там, где они ничего не знают. Они, как Орфей, сами зачаровывали себя своими песнями, но часто и кончали, увы, как Орфей: менады, обитающие на наших агорах, разрывали их на части.
Я не думаю рассказывать тебе о моих блужданиях по этим садам человеческой мысли, в которых прекрасные цветы и полезные деревья так причудливо смешиваются с бурьяном, я остановлюсь только на некоторых отдельных случаях, которые, как мне кажется (вот слово, которое человек должен употреблять как можно чаще!), в моем личном саду особенно примечательны, и как прекрасные цветы, и как сладкие деревья, и как жуткий бурьян, который пытается глушить и цветы, и деревья.
Я долго жил душою с Ксенофаном, который жил вольной жизнью рапсода, — я раньше завидовал ей так же, как и лесной жизни Гераклита. Говорю «раньше» потому, что теперь я нашел эту их свободу уединения, величайшее из благ жизни, в нашем уединенном домике, в глубине задумчивого залива, среди кипарисов, лавров, роз, олеандров… Я умиляюсь его бедностью. Наивный и мудрый, он бродил по всему свету, от Египта до скитской Ольвии, от азиатского побережья до Сиракуз, и не веря все же в конечную и полную истину, — как это трогательно и важно! — он говорил всем, кто только хотел его слушать и — пугал людей своей смелой мыслью. Он смеялся не только над их богами, которые учат людей только вероломству, обманам, прелюбодеянию, кровопролитию, но смеялся и над теми почестями, которыми эта несчастная толпа осыпает победителей в кулачном бою или в беге колесниц, которых Пиндар восхвалял в пышных одах. Он говорил, что ум наш стоит дороже, чем физическая сила кулака или лошади, но если бы во время мудрой речи его, вольного рапсода, кто-нибудь крикнул, что вот начинаются ристалища, у него не осталось бы ни единого слушателя: ему предпочли бы лошадь. И, отвергая богов Гомера и чудищ Гезиода, он все же признает какое-то высшее существо, душу мира, мировой Разум. Одной рукой большая душа его сеяла в саду Мысли семена, из которых, может быть, вырастут прекрасные деревья, а другою она же точила топор, который срубит эти деревья, а с ними и много других: об этом говорили его осторожные оговорки скептика, который знал, что он знает только то, что он знает, и никак не больше.
Из-под свода этого величественного дуба в моем саду я вижу пышные заросли пифагорейцев и орфиков, которым я отдал тоже немало моих дум. Кстати, если ты увидишь старца Ономокра в Афинах, основоположника наших орфиков, приветствуй его от меня: он добрый человек. Когда я смотрю в черную землю моих грядок, мне кажется — кажется!.. — совершенно бесспорным их учение о переселении душ: я своими глазами вижу, как из земли и удобрения вырастает трава, ее съедает овца, овцу волк, волка червь, червя малиновка и проч., но то, что орфики и пифагорейцы подводят под это учение для меня уже сомнительно: душа человека божественна — вот в чем я очень сомневаюсь!.. — и земля недостойна ее, тело — это тюрьма души, ее могила. Только по собственной вине душа пала из небесного блеска в нечистоту земную, но искуплением и очищением она может очиститься и вернуться в прежнее блаженное состояние: это достигается или муками подземного царства, или длинным рядом перевоплощений. Как поэма, это, может быть, красивее и Илиады, и всего, что угодно, но думать, что они это знают, я никак не могу. Достаточно вспомнить этот их бред о Дионисе-Загревсе, сыне Зевса и Персефоны, который является у них воплощением добра, а Титаны — зла. От соединения этих двух элементов в груди человека и вырастают всякие драмы. Нет, мне не хочется пересказывать этот мрачный бред, от которого темнеет в душе!
Утверждения Пифагора, что в начале всего было Число, решительно ни на чем не основано, хотя бы потому, что понятие число предполагает существование чего-то другого: три яблока, два бога, шесть быков, одна статуя. Если ты вынимаешь отсюда это что-то, то не остается и числа. А потом у пифагорейцев начинается скучное вышивание мысли, подобное тому, которым женщины любят украшать свои одежды: здоровье тождественно у них с цифрой 7, дружба и любовь лучше всего выражаются числом восемь, справедливость подобна, квадрату. Они приписывают какую-то «святость» числу 3, что, между прочим, можно отметить и у Гомера, когда в молитве его герои соединяют троицы богов, как Зевс, Афина, Аполлон. Иудей, посетивший Пирей, рассказывал, что у жителей далекой Индии тоже три священно, ибо Брама, Вишну, Сива, их боги, образуют вместе эту троицу, Тримурти. Три и его квадрат 9 им очень нравятся, но и декада тоже: как сумма первых четырех чисел — 1+2+3+4 — это самое совершенное число. И для того, чтобы освятить его еще больше, они придумали, что планет не 9, как утверждают наши метеорологи, а 10: они выдумали для этого планету несуществующую, Антиземлю… И что в них мне всегда было тяжело, это их обожествление учителя: насеяв всего этого бурьяна, они совсем перестали рассуждать, и их постоянное словечко «автос эфа», так сказал учитель, прекращает всякие сомнения и все нападки противников. Это уже талисман, заклинание там, где должен быть только Разум. И я все это выполол из моего сада. Ты, вероятно, помнишь прекрасное слово Протагора: «Что касается богов, то я не могу сказать, существуют они или нет. Много причин препятствуют мне сделать это и, между прочим, темнота вопроса и краткость жизни». Я охотно распространяю это мудрое слово и с еще большей силой и на числа Пифагора, и на его учение о монаде, и все эти сказки о Дионисе-Загревсе и — чувствую, как от этого в мире становится для меня свободнее и светлее.
Ты знаешь, как высоко ставлю я Гераклита: может быть, это самый величественный и самый прекрасный дуб в моем саду. Его учение, что первопричина всего это огонь, доказать нельзя, но признаюсь, что мне оно говорит очень много, хотя я никак не решусь сказать, что это истина или даже вся истина. И если бы я когда разбогател и захотел бы поставить храм Богу Неведомому, — ибо среди ведомых богов я не знаю ни единого, кому я хотел бы воздвигнуть храм, — то на фронтоне его я написал бы не смешное и темное «познай самого себя», как это написано в Дельфах, а его огромные слова о том, что все течет неудержимо, все проходит и нет ничего постоянного под солнцем. И мне делается тепло на душе, когда я вспоминаю Филолая, который тоже говорил, что в сердце бесконечной вселенной — Огонь, всеобщий Очаг, Алтарь. Как домашний очаг у нас центр семьи, как неугасимый огонь на жертвеннике Пританеи является центром города, так этот центральный огонь — центр вселенной, и вся наша жизнь это только священная пляска человечества, которую оно ведет хороводом вокруг горящего жертвенника, вокруг этого Огня. И заметь: этот прекрасный образ заставляет меня как бы уверовать в него, как в истину, но я слишком искушен в этих соблазнах мысли и я говорю себе: нет, остановись, это только тема для красивой поэмы, как неплохая тема для поэмы верование орфиков и пифагорейцев, что некогда будет день, через миллионы веков, когда в Афинах снова будет ходить и учить печальный Антисфен, а на Милосе будет сидеть и писать ему его друг такое же, в тех же словах письмо, и будет в его руке тот же тростник, и над ним будет стоять новая Афродита, сделанная новым Фидиасом в минуту подъема и им же изуродованная в минуту великого гнева…
И вот, идя моим садом, натыкаюсь я на дерево, имя которому Парменид и на котором растут и плоды сладкие, и плоды, которых не возьмешь в рот, ибо нет у него раздела — как и у большинства — между знаю и не знаю. Там, где он говорит нет, я почти всегда с ним, но там, где он говорит — и уверенно — да, я отхожу осторожно в сторону. Бытие его, которым он заполняет пространство, обладает не только вечностью, но и неподвижностью. Это первичная материя, которая в противоположность первопричине Талеса, Анаксимандра, Анаксимена и Гераклита, не допускает изменений, не порождает многообразных форм для того, чтобы потом поглотить их. Эта первопричина не только сегодня то, чем она была, то и так, как она была и будет во веки веков. И разве не прав тут Анаксагор, который спрашивает: где же время, если нет изменений? И как волос может выйти из неволоса и плоть из неплоти? Это — слова, и я стою над ними в нерешительности: выполоть или нет? Ибо у замученного Зенона на первый взгляд надо выполоть черепаху и Ахиллеса, но вот не поднимается рука! А с другой стороны, если очень уж жалеть весь этот чертополох слов, то можно остаться при россказнях Анаксимандра, который разделял мнение агоры, что акулы проглатывают свою молодь, как только она выйдет из яиц, а потом, выбросив ее через кишечник, снова проглатывают и так идет до тех пор, пока молодь не окрепнет, а отсюда он делает вывод, что и первые люди были зачаты в теле рыб и не покидали их, пока достаточно не окрепли.
