Николай Кочин - Князь Святослав
— Врёшь, мерзавец, — взревел Никифор, он вскочил и стал искать палку, которой лупил чиновников на приёме, но не нашёл её и тогда толкнул куропалата в грудь, так что тот отлетел и стукнулся затылком о стену. — Ты умеешь только клеветать, воровать и хочешь меня поссорить с царицей… Вон отсюда! Скотина!
Куропалат, почёсывая больные места, побежал по коридору Священных палат восвояси.
Царь долго и взволнованно жаловался Христу на оскудение верных помощников, на возросшую неблагодарность подданных, на упадок благочестия, на бесстыдство женщин, на распространение лихоимства, на ослабление дружественных и семейных уз.
И Василий, переживший многих царей, понял, что внутренние силы Никифора ослабли. Паракимонен безопрометчиво предчувствовал начало новых катастроф, которые должны будут разыграться в Священных палатах и привести к большим переменам в государстве, но ещё не мог определить роли действующих лиц и время трагедии, даже не занял своего места в ней. Он стоял у стены, застывши в глубокой почтительности, холодел от страха, боясь, что палка царя погуляет и по его спине.
Между тем через несколько времени явился куропалат со списками доносов и жертв своего розыска, у которых под пытками вынудили показания против Цимисхия. Куропалат был убеждён, что эти документы обрежут жизнь полководца. И это ещё больше упрочит доверие царя и понудит его к строгим и быстрым решениям. Вид куропалата был исполнен покорности только внешней, на самом деле он торжествовал. Подозрительность царя достигла силы, а документы были столь убедительны, что на этот раз доверие к Цимисхию подорвано будет навсегда.
Куропалат развернул перед царём свиток и тот стал его читать. Тут были сводки о посещении Цимисхием подозрительных царю лиц. Фразы, произнесённые на пирах и переданные куртизанками, подкупленными куропалатом. Были обидные для чести царя намёки на отношения царицы к Цимисхию. Были показания дворцовых евнухов и служанок гинекея, отмечалось время посещения Цимисхием Священных палат на половине Феофано. Этих посещений насчитал царь слишком много и они были ночными. Были весомые показания служанки Роксоланы, которую куропалат схватил в то время, когда она тайным ходом провожала Цимисхия в первый день его посещения гинекея.
Много дней и ночей потратил куропалат на пытки и допросы, чтобы подготовить эти списки. Некоторых горожан для этой цели он велел вытаскивать из ванн, привозить связанными, бросал их в холодные застенки и пытал… пытал холодом, голодом, страхом, чтобы выудить нужные оговоры. И вот час торжества настал. Куропалат видел, что царь впивался глазами в каждый значок пергамента, прочитывал его жадно, возвращался вновь к прочитанному. И то, что при этом Никифор не ругался, не отвергал документа, давало полную уверенность куропалату в успехе своей затеи.
Никифор знал, что его брат ненавидит Цимисхия, и всячески старался его очернить. Царь не верил и в то, что показывали рабы, служанки, евнухи, стража, он отлично знал им цену, знал как легко их запугать или подкупить. Он не верил и в придуманную братом связь Цимисхия со строптивыми сановниками. Достоинство Цимисхия не позволяло опуститься до ябед и сплетен на царя и царицу. Никифор хорошо знал брезгливость Цимисхия к заглазной клевете на кого-либо. Тем более царь презирал намёки на бесчестность царицы, перед которой благоговел. И всё-таки документы были ему дороги. Безотчётно, в глубине души Никифору было приятно, что брат блюдёт его покой. Удаление Цимисхия, которым бредила столица и который мог сказать в пьяном виде то, что думал, и у которого было много любимцев в войске, он считал тоже своевременным. Никифор вспомнил свой разговор с Цимисхием, когда доместик отказался повиноваться…
— Лучше всё-таки держать его подальше от столицы, — сказал он.
Лев Фока торжествовал, буря миновала. И царь был им доволен. Но когда Никифор остался наедине, беспокойство опять вселилось в его душу. Это была ревность, которую он считал оскорбительной в отношении «наивысокочтимейшей богоданной супруги…» Как это он не подумал раньше, что доместик вдов, и до сих пор не обнаруживает охоты вступить в брак с девушкой. Это почла бы за честь любая в империи. Холодный пот выступил у него на лбу. Подозрения начали принимать мучительные формы. Он смял пергамент и бросил его на пол. Царица почему-то всегда подчёркивала, что Цимисхий приехал в столицу жениться. Но жены всё ещё не находилось. К чему бы это?
Куропалат втайне был доволен. Он ужалил царя в самое чувствительное место.
Вдруг царь приказал паракимонену Василию:
— Принеси мне указ о низложении Цимисхия. Я дам ему должное направление. Это большая неосторожность с нашей стороны, что слишком много и часто его вспоминают… И глядят на него с тайной надеждой.
— Вот начало конца, — решил Василий, и принёс указ о низложении Цимисхия.
Он лишался звания доместика и полководца. Он должен был жить в одном из азиатских своих владений. Он должен был навсегда расстаться с двором, с царицей, со столичным патрикиатом. Ему навсегда отрезан был доступ к повышениям, к роскошной ромейской жизни. А он нарушал указ…
— Больше Цимисхий никогда не увидит Священных палат, а Феофано Цимисхия… Вот начало хорошего конца, — протягивая руку за пергаментным свитком, сказал василевс.
— Начало это может быть очень кровавым, — решил про себя паракимонен, подавая указ Никифору, — и иметь нехороший конец.
Царь подписал внизу указ:
— Неукоснительно исполнять: Никифор.
Написал и облегчённо вздохнул.
— Пусть Цимисхий сегодня же оставит столицу, — сказал Никифор, подавая указ. — Сегодня же обдумаем все условия предстоящего моего похода в Болгарию. Надо, наконец, мне самому обуздать этого назойливого разбойника Святослава, который портит мне жизнь…
Он старался думать о Святославе, но донос куропалата о частых посещениях гинекея Цимисхием, вытесняла эти мысли. Наконец этот донос стал его терзать.
— Я делал ему поблажки, позволяя посещать столицу, но посещать гинекей, это уж слишком…
Он терял самообладание.
— Позвать сюда царицу, — приказал василевс евнуху.
Глава XXII.
ПОБЕДА ЖЕНЩИНЫ
Никифор принял её официально, в тронном зале. То был очень дурной признак, Феофано это сразу поняла. Царь сидел на троне с окаменелым лицом. Феофано явилась во всем своём блеске. Она надела лучшее своё царственное одеяние: широкую шёлковую тунику с узкими рукавами, украшенную золотым шитьём и бордюром из драгоценных камней; пурпуровую мантию, оранжевые башмаки, обшитые золотом. На голове диадема с длинными жемчужными подвесками по сторонам. В этом наряде явилась она, весёлая, улыбающаяся, как будто ничего не случилось. Такой её вид, с которым она, вероятно принимала и Цимисхия, породил в душе царя остервенение.
Со дна его памяти сразу всплыло все, что в бытность свою доместиком Востока, он слышал о дурном поведении царицы и неуёмней её страсти. Он не смог побороть себя, и как только она появилась на пороге тронной залы, необыкновенно обольстительная, убранная со всей кричащей роскошью, с самоуверенной улыбкой на устах, силы его покинули. Он вцепился ей в волосы, поволок по полу и, поставив перед собой на колени, стал обливать её самыми грубыми солдатскими ругательствами.
— Ты паршивая сука, — кричал он, пиная её ногой и не позволяя ей устойчиво утвердиться на коленях. — И все твои «опоясанные», которыми ты наводнила дворец, такие же шлюхи, закоснелые в разврате и безбожии, способные только к похоти, жратве, заговорам. Выдавай зачинщиков, и я оставлю тебе жизнь. Иначе велю содрать с тебя похотливую кожу, выпотрошу её, велю набить соломой и поставить на перекрёстке дорог как чучело для всеобщего обозрения. Я разорю это твоё осиное гнездо — твой блудливый гинекей и всю твою знать заточу в монастырь на хлеб и на воду и заставлю копать ямы и носить хворост для печей обители, тогда и другие узнают, как плести интриги против василевса.
Он охрип от крика и стал кашлять, надрывая сухую худую грудь.
— Кому-то выгодно, государь, ссорить нас с тобой. Ведь это бросает тень на обоих. Дескать, совесть у царя неспокойна, а царица мстит ему за детей.
Это невольное напоминание ему, что он присвоил трон мужа её и принудил цветущую красавицу стать его женой, всегда вызывало в нём приступ злобы.
— Не притворяйся, комедиантка, — закричал он не своим голосом, — твоего Цимисхия видели в столице, хотя я запретил ему здесь бывать. Может быть, это твоя хитрая уловка, твои плутни… Дьявольская изворотливость.
— Боговенчанный, можешь верить любой клевете, это тоже входит в расчёты врагов. Все знают твою безрассудную подозрительность.
— Молчи! Ты потворствуешь ему, и, может быть, давно уже меня обесчестила. Ты вполне способна на это. Твой развратный гинекей всегда купался в атмосфере лжи, интриг и распутства. Твои патрикии готовы кинуться на шею любому проходимцу, лишь бы он умел нести чепуху и целовать их ручки. А мужья не решаются подавать на них в суд, опасаясь скандала или твоей мести, которая пересиливает моё царственное слово. Вот я читаю в твоих глазах готовность на любую подлость. Твоё место в лупанаре.
