Андрей Иванов - Харбинские мотыльки
И поцеловала мужа; Ребров фальшиво умильнулся.
Они полдня гуляли по городу. Художник тащился за ними то на гору Домберг, то на Ангельский мост, Мила прижималась к мужу, целовала его; Ребров терпеливо фотографировал. Засекин не хотел, но она настаивала, вешалась ему на шею. Он убегал от нее по мосту, отворачивался от аппарата; Мила ловила его своей шалью, он отмахивался, скакал, как жирная курица. Раскраснелся. Мила громко смеялась. Художник притворно улыбался, но он был бел от ярости. Ему хотелось отхлестать ее по щекам и во всем признаться Засекину, но одновременно он чувствовал, что надобности в этом не было никакой: он сам ей изменяет на каждом шагу, с кем попало, и в бордели наверняка ходит… Конечно, ходит. У такого типа людей это в порядке вещей, обычный моцион, rien de plus[71]! Тем смешней моя роль в этом фарсе.
Засекин старался произвести на художника сильное впечатление и в конце концов все-таки затащил его одного в свой автомобиль, погнал на большую дорогу, пока ехали, сыпал непонятными для художника техническими словами, цифрами, названиями, уверял, что Германия — это та страна, которая перевернет мир, совершит технический рывок.
Художник молча кивал, с серьезным видом переспрашивал:
— Неужели? Да что вы говорите!..
— Да, уверяю вас. Поверьте моему слову! В Германии настоящий расцвет, ренессанс! Это у нас — завал, болото, лужа грязи и навоз. Наше дело, как ни старайся, а никак не идет. А в тридцать первом совсем, ох, что был за год! Думал, не выкарабкаемся. Я вам честно признаюсь, мы выжили благодаря сбережениям. На улицах машин почти не было, автобусов тоже… Помните?
— Ну, да…
— Двуколки, телеги, извозчики, один автомобиль промелькнет раз в несколько часов… Я о Ревеле говорю. Помните?
— Да, конечно, помню.
— Я пять дней просидел в отеле у окна. Пять дней! Пил, курил да в окно смотрел. Ни одного автомобиля за пять дней мимо не проехало. Ни одного!
Ребров хотел рассмеяться, но сдержался.
— Мы скоро уедем, — сказал Засекин помрачнев. — В Ригу или Варшаву. Насовсем, молодой человек, насовсем! Вот так-то.
— Разумное решение.
Борис был взбешен и сконфужен одновременно. Много выпил у Засекиных, задержали до самой темноты; от цирка, который ему устроили эти люди, кругом шла голова; поспешил через парк к Тимофею. У того заседали. Иван во главе стола что-то вещал, все слушали; художник сел, в надежде, что тот скоро кончит, но подходили новые и новые заговорщики, заглядывали, уходили, принесли печенье, картошку, вино. Иван не уставал повторять для вновь пришедших сказанное. Ребров устал слушать, тоже сходил за вином и печеньем. Был повод: Тимофей получил гражданство. Все его поздравляли.
— Наконец-то, и ура!
— Надо и мне хлопотать подданство эстонское, — бормотал Слепцов, чавкая.
— Как? Как ты будешь хлопотать? — спрашивали его.
— Неужто деньжата завелись? — спросил Каблуков.
— Денег нет как не было, может, какое-нибудь липовое. Какой-никакой, а паспорт нужен. Сам видишь, сколько волокиты из-за Нансена. Стыдно за этой жидовской грамотой в карман лезть. Как достанешь его, так и думаешь: ну все, сейчас начнется, того гляди продержат сутки и тогда только отпустят, да еще с наказом как можно скорей прочь. Уверен, что вся эта выдумка была не Нансена, а большевистско-масонского интернационала. Ну, Нансен тоже недаром в Совдепию ездил…
— Да зачем им это выдумывать? — бросил Ребров, которому надоело слушать этого неотесанного дурака.
— Как это зачем? Сами пораскиньте-ка мозгами! Это так просто, как на ладони! Приструнить эмигрантов! Держать их в узде. На постоянном учете. И распоряжаться: кому дать визу, а кому нет. Знать, кто куда поехал, сколько где пробыл. Нет, совершенно очевидно, что все европейские государства входят в заговор с ЧК и содействуют!
— В чем? — не выдержал Ребров, выпустил улыбку: вот болван! Думает, что следят за ним. Паспорт Нансена ввели, чтобы отслеживать, куда этот болван ездит, о чем думает! Дурак! — Вы хоть вдумайтесь в то, что вы говорите.
— Да вы вообще с луны свалились, или я просто не понимаю, Иван, что он говорит? Врангеля отравили в своем доме! Климович…
— ГПУ зверствует, и всюду жиды — это ясно как день! — поддержал Каблуков.
— Поэтому стоит обратиться к твоим источникам на Дальнем Востоке и попросить посодействовать с документами. Оставаться собой у всех на виду под колпаком нет смысла. Как думаешь, Иван, если вступить в ВФП, они окажут помощь с документами? Помогут перебраться в Харбин? Там ГПУ не достанет…
— Ты прежде сомневался.
— Я не сомневался. Просто не нравится мне это их подделывание под Муссолини и Гитлера. В том номере «Нашего пути», что ты мне показывал, огромный портрет Родзаевского, так он и прическу и усы носит, как Гитлер, и мне это не нравится. Как и сам Гитлер!
— Я же давал тебе «Мысли»[72] Первухина, ты читал?
— Читал.
— «Крест и свет»[73]…
— Читал.
— Ну, так там ясно сказано, что не надо смешивать гитлеризм и наше дело. Национал-социализм Гитлера — это не то же самое, что русский фашизм. Национал-социализм отдельно от Гитлера надо понимать как общечеловеческое дело в борьбе с жидовским марксизмом, а наше дело — в первую очередь освобождение России!
— Да помню. Я и говорю, с этим согласен в основном, а вот с младо-россами, с этими я вообще не согласен!
Иван презрительно хмыкнул:
— Младороссы… Их вера в эволюцию коммунизма — это просто тупость! Идиотизм, если не преступление, такое же, как и сменовеховство! Верить в то, что кровопийцы сами по себе из скотов превратятся в людей, наивно! Каннибалы не перестанут есть людей. Если не свергнуть коммунистов, они ни при каком повороте истории не станут людьми, потому что они прокляты! И дети их! И дети детей! В веках! А что касается младороссов, так они просто-напросто боятся интервенции, боятся сношений с западными идеологиями, так как закоснели в себе.
— Вот и я говорю, — всколыхнулся Слепцов, — почему они тогда не против существования лимитрофов на земле русской?.. А? Шли бы и спросили русских, которые живут в Польше, Финляндии, захотят они во исполнение идей господ младороссов стать частью великой новой Триэсэрии?
— Нужно понять раз и навсегда, что отторжения территории — явление временное и неизбежное, а так называемая интервенция — необходимое вливание новой крови во имя свержения Сатаны! Русская кровь все равно льется и без нашего в том участия. Так какая разница, будет интервенция или нет, если народ и без того страдает? Нужна вторая гражданская война! И более решительная, чем прежняя — аристократическая. Всякие Милюковы и князья только мешают. Они в новой идеологии ничего не понимают. Спорят в Париже о том, кому на престоле сидеть! Обойдемся без старых генералов. Я согласен не с Терниковским-отцом, но с сыном его согласен: нужно действовать! Я рад, что они готовы идти в дело. Взрывать мосты и пускать под откос эшелоны — это отчаянно и красиво! Я согласен, что это ужасно: пострадают русские люди, отравление источников — это, согласен, ужасно, но такова необходимость: в нашем деле не обойтись без жертв. Хоть мы и не можем сейчас с ними открыто поддерживать отношения, я, тем не менее, радуюсь. Новые люди народились и окрепли. Они готовы на предельное самопожертвование. Они и поведут новые полки на Совдепию и будут биться во имя Христа и Отечества!
Иван обмяк, в бессилии упал на стул, хватая ртом воздух. Пот струился по его лбу. В остекленевшем глазу вспыхивали блики будущих пожарищ новой гражданской войны. Все глядели на него и переживали, напрягались, будто пытаясь дышать вместе с ним. Тимофей изменился в лице. Слепцов прикусил губу. Другие застыли в оцепенении. Оракул полулежал на стуле, держась за грудь. Тимофей поднес ему кружку. Каблуков пил, его руки тряслись. Все молчали, прислушиваясь к его дыханию. Ребров в ужасе наблюдал за происходящим.
Сумасшедший дом какой-то, подумал он, и вдруг ему вспомнился один из детских страхов… Ему было лет шесть, когда он забрался на чердак и нашел там огромную паутину. Такой большой он еще не видел. Мохнатая, она таинственно колебалась на сквозняке, отливая пепельно-голубым. Опускаясь и поднимаясь, паутина навевала покой. Как завороженный, Борис протянул руку и прикоснулся к ней: мягкая. И вскрикнул от неожиданности. Отовсюду ринулись невидимые до того пауки. Он отдернул руку и в слезах бросился с чердака, а ужас за спиной нарастал.
Иван сильно побледнел, глаза его закатывались. Казалось, он мог упасть в обморок. Уговорили лечь. От лекарства, о котором заикнулся Тимофей, отмахнулся.
Пришли другие участники заговора (из Печор). Принесли сухарей. Тимофей снова поставил чайник на огонь. Дальше обсуждались дела куда более прозаические; говорили спокойно, без вскриков и агонии, деловито, как бухгалтеры.
