Юзеф Крашевский - Дети века
— Ты будешь свободна, а я нет, — грустно отвечала Эмма.
VII
Несмотря на то, что в проданной аптеке сильно заботились о переезде в деревню, как только окончат последние формальности относительно покупки Папротина, однако лениво как-то шли сборы к выезду из старого дома, к которому, словно к черепашьей скорлупе, приросла жизнь даже тех существ, которые пламенно желали выбраться из ненавистной аптеки.
Теперь же, когда приходилось покидать проданный дом, явились поздние сожаления. Не говоря уже о старике Скальском, который только вздыхал, не смея выказать перед детьми своего горя, и о старухе Скальской, которая плакала по углам потихоньку от дочери, но даже панна Идалия и пан Рожер как-то нехотя и медленно укладывались. Притом же новый владелец не слишком и торопил их.
Панне Идалии вообще все было как-то не по вкусу, и это отражалось на ее расположении духа. По целым утрам с папироской в зубах лежала она задумчиво на кресле в своей комнате и горевала, что причиняло матери немалое огорчение.
В описываемый день панна Идалия заранее оделась щегольски, но лежала, задумчиво смотря в потолок, когда в вей вошла мать с заплаканными глазами.
— Что с тобой, душенька? — опросила она. — Ты лежишь по целым дням. Не посоветоваться ли с Милиусом?
— Ах, оставьте меня в покое с этим глупым стариком! — отвечала дочь, выпуская клуб дыма. — Что он мне может посоветовать? Я больна не телом, но душою. Да и может ли быть в мире положение печальнее моего! Покинутая, я просто чахну в этой трущобе.
— Но, милая моя…
— Вы умеете только плакать и стонать, а посоветовать и помочь мне — извините! Другие матери, я это говорю не в упрек, думают о своих дочерях, а я сама должна заботиться о себе.
— В чем же я отказываюсь помогать тебе?
— Вы не отказываете потому, что я даже и не прошу, зная, что это было бы напрасно. Другие матери заботятся о дочерях, хотя имеют их несколько, я же одна, а как будто покинута. Ни в чем нет мне от вас помощи, никто не понимает меня.
Мать, привыкшая плакать в подобных случаях, начала утирать слезы, действительно не понимая, чего от нее требовали.
— Чего же ты хочешь, говори, дитя мое!
— Плохо, если я уже должна вам говорить об этом! Я несчастнейшее в мире существо.
Наступило минутное молчание.
— А между тем вы должны понять, — продолжала она, — что мне надо выйти замуж, и что я имею право на блестящую партию. Вы, при своей набожности, полагаете, что достаточно обо мне помолиться, и дело с концом. Но ведь Святой Антоний меня замуж не выдаст, если вы не позаботитесь.
— За кого?
— Вот вопрос! Дело не в том, за кого, лишь бы хорошо выйти, и так, как мне следует.
— Но где же я возьму тебе партию? — говорила мать сквозь слезы.
— Это невыносимо! — воскликнула панна Идалия. — Между тем ваше дело найти, мое же принять или не принять. Нет сомнения, что я должна завянуть, мне и так жизнь уже надоела.
Мать серьезно начала плакать.
— Я хлопочу не о возлюбленном, — продолжала панна Идалия, — а просто о муже, но только о таком, который обеспечил бы мне будущность. Вы ведь видите, что я не мечтательница, не требую невозможного, но хочу человека богатого, хотя бы и немолодого, мне все равно, но я должна его иметь непременно. Я уверена, что этот глупый галицийский барон гол, как сокол… Видите ли, поехал в Туров! Я презираю его, он дрянь… и если приедет сюда, покажу ему все свое презрение. Неужели же, маменька, вы не понимаете, к чему я стремлюсь?
— А к чему же ты стремишься?
— Вы должны были бы догадаться; впрочем, всякая другая мать легко поняла бы это. Но я сама должна затевать подобные предприятия.
— Какие же, какие?
— Разве вы не видите, что этот старый доктор-миллионер, — самая приличная для меня партия?
— Старик, который купил аптеку? Но ведь вы именно и не хотели оставаться в аптеке?
— Конечно, оседлавши этого старика, я и не сидела бы с ним в аптеке.
— Но ведь этот человек мог бы быть тебе отцом? Панна Идалия пожала плечами.
— Что ж из этого? — сказала она. — Такой муж именно самый лучший, потому что должен слушаться молодой жены и исполнять ее прихоти. Любовь это глупость, шалость, приличная лишь четырнадцатилетним пансионеркам, а рассудительная женщина не должна давать воли сердцу.
— Идалька! Что с тобою сегодня? Что ты рассказываешь?
— То, что думаю, верьте мне, а Вальтера, несмотря на его дикость, нелюдимость, упорство, поймаю, должна поймать. Но необходимо, чтоб вы с папой хоть немного помогли мне, одна затрудняюсь.
Мать уже не плакала, а с каким-то тупым отчаянием смотрела в окно, не зная уже, что говорить. Панна Идалия продолжала:
— Другие родители тотчас сами придумали бы это для дочери, а я должна предупреждать вас, отца, и действовать собственными силами.
— Кому же что-нибудь подобное могло прийти в голову? — отозвалась мать, вздыхая. — Человек неизвестно откуда и какого характера, никто не знает ни его прошедшего, ни его состояния, старый, измятый… могла ли я подумать, чтоб отдать ему дочь?..
— Но ведь он богат, богат! — воскликнула панна Идалия. — Я убеждена, что богат, и что я повернула бы его по-своему. Как каждый старик, он должен любить молодость, и я не могу не понравиться ему. Если мне только раз взять его в руки, о, ручаюсь, я сделала бы из него, что мне угодно!
— Но ведь ты видишь, что он от нас избегает, что пригласить его невозможно.
— В том-то штука, чтоб одолеть это упорство, переломить его. Постарайся только, чтоб он бывал здесь, а для этого есть тысячи предлогов, остальное же я беру на себя.
Мать рассердилась, несмотря на свою обычную кротость.
— О, Боже меня сохрани, чтоб я тут оказала помощь, — сказала она грустно, — подобное замужество было бы святотатством.
— Э, полноте! На свете так много подобных браков. Правда, он вдвое или втрое старее меня, но ведь, естественно, и умрет прежде, и я тогда могу выйти замуж, за кого мне угодно. Кто же так не рассчитывает?
В эту минуту вошел пан Рожер, возвратившийся ночью; по обыкновению, явился он с гордым и недовольным видом, подал руку сестре, а матери кивнул головой.
— Заступись хоть ты за меня! — воскликнула панна Идалия. — Нет большего несчастья, как иметь родителей, которые не понимают своих детей!
Пан Рожер пожал плечами.
— Маменька не хочет допустить, чтоб я могла выйти на доктора Вальтера, а я решилась сделать это.
— Признаюсь, и мне твое решение кажется смелым и немного странным, — отозвался пан Рожер. — Ведь он мог быть твоим отцом.
— И ты плетешь то же самое! — воскликнула панна Идалия, бросая с досадой папироску. — Но именно это мне в нем и нравится! Я поведу его по-своему. Без сомнения, он очень богат.
— А известно тебе, как он нажил это богатство? — спросила мать тихим голосом.
— А мне какое дело до этого? — отвечала, смеясь, панна Идалия. — Он мог приобрести состояние самым гнусным способом, а я унаследую его честнейшим образом. Богатство — сила, все; а я должна быть богата.
Пан Рожер смеялся.
— Ты сегодня как-то особенно раздражена, — сказал он, — подобные вещи делаются, но о них не говорится.
— Почему? — спросила панна Идалия. — Тут для меня нет никакого стыда. Скажу ли я, или не скажу, для чего иду за него, и он сам, и все поймут, что делаю это я не для его седин и морщин, а из-за денег. Разве ты не женился бы на старой графине за миллион? Это вещи обыкновенные.
Пан Рожер улыбнулся.
— Право, все это притворство, вся эта сентиментальность! Пустейшее ребячество, когда всеми управляет один расчет, — прибавила панна Идалия. — Почему ты, Рожер, не сблизишься по крайней мере с Вальтером? Родители не хотят помогать мне.
— Не могу, — отвечал пан Рожер.
— По какой причине?
— Туда уже, кажется, втерся этот подкидыш — несносный Лузинский: как слышно, он теперь в большой милости у Вальтера.
— Его надобно выжить, — сказала панна Идалия. — О, если б я была мужчиной, я иначе вела бы свои дела, а вы, как мокрые курицы. Никакой энергии, ни малейшей отваги! Фуй!
— Лузинский умен, он знает, что можно поживиться, и будет вредить мне.
— Надобно их разрознить. Но Бога ради, дайте мне сюда доктора Вальтера на один час, и я все сама обделаю… Не могу же я сама идти к нему!
— Но, милая сестра, — сказал пан Рожер, — хотя, в сущности, ты, может быть, и совершенно права, но, кажется, что насчет Вальтера ошибаешься. Ничего ты с ним не поделаешь; ведь это совсем не светский человек, грубый, изношенный фанатик.
— Предоставьте это мне, — сказала, засмеявшись, панна Идалия. — Нет старого мужчины, который воспротивился бы молодой и ловкой женщине, если она даст ему понять, что отличает его от других. Я уверена в себе, он сойдет с ума, позабудет обо всем, только дайте мне его сюда!
