Джулиан Рэтбоун - Короли Альбиона
Командует артиллерией, как тут принято, знатный нормандец, по имени Гай Фицосберн, молодой глупец, лишенный подбородка, с голосом, напоминающим лошадиное ржание или, скорее, ослиный крик. Да-да, именно ослиный: и-а-и-а.
Все, что он знает о своей должности, — это размер жалованья. Но сержант Бардольф — человек сведущий. Невысокий, крепко сбитый, как большинство саксов, с грубыми чертами лица, изуродованного вдобавок множеством угрей и карбункулов, сверкающих, точно раскаленные ядра. Как и все саксы, он то и дело вставляет в свою речь некое словцо, не имеющее, насколько мы в состоянии разобраться, никакого отношения к теме нашей беседы. Это словцо означает любовные забавы, в особенности тот их способ, который с наибольшей вероятностью может повести к зачатию. Судя по тому, что это слово употребляют в качестве ругательства, здесь к любви относятся с пренебрежением и даже с презрением.
Для начала я спросил Бардольфа, не кажется ли ему, что стены Тауэра, в особенности внешний пояс, недостаточно широки и нуждаются в дополнительном укреплении. Ведь направленный артиллерийский огонь может разрушить эти стены, верно?
— Потеря времени, сэр, — отвечал он, предварительно втянув воздух сквозь оттопыренные губы и выпустив его с фырканьем через нос. Он вставил сюда свое любимое словечко, и я сперва с непривычки подумал было, что сержант имеет в виду: мы потеряем таким образом время, которое лучше было бы потратить на любовь, но конечно же он ничего подобного сказать не хотел.
— Видите ли, сэр продолжал он, — нет на свете такой долбаной стены, которая бы выстояла против долбаного пороха, пусть она будет хоть поперек себя шире.
— А выстроить ее из камня, тридцати футов в ширину?
— Это уж не стена. Это целая долбаная гора. И все одно: дай мне достаточно пороха и не торопи меня, я и ее раздолбаю!
— Так есть ли, дорогой друг, средство защитить стену от артиллерийского огня? — спросил его я (вернее, этот вопрос по моему приказу задал Аниш).
— А то как же!
Мы стояли на стене между двумя башнями. Здесь легко могли бы разойтись два вооруженных воина.
— Пошли со мной.
Сержант отвел нас в ближайшую башню, в большое круглое помещение, диаметром примерно в тридцать футов. Большую часть этой комнаты занимала пушка длиной в двенадцать футов и ее принадлежности, а именно: шомпол, заканчивавшийся огромной шваброй, открытая бочка с водой, рядом еще одна бочка — с порохом, и два десятка каменных шаров почти идеальной формы, каждый из которых превышал в диаметре два фута. Здесь имелась также полка с кремнем и огнивом и трутница, в которой хранился смоченный в селитре, а затем высушенный фитиль.
— Все на месте, — крикнул мне в самое ухо сержант Эрвикка, — все наготове! Всякому, кто попытается причинить ущерб его величеству или его владениям, враз яйца оторвем.
Я подивился, как он сумел сложить вместе столько слов, не помянув совокупление.
— Вот как мы защищаем стены от вражеских пушек — у нас тут своя пушечка и там в башнях еще шесть, и все они гораздо больше, чем эти долбаные ублюдки могут выставить против нас.
— Понятно, — сказал я. — Стало быть, ваша задача — поразить ядром вражескую пушку, прежде чем она успеет разрушить своим огнем ваши стены, и вы уверены, что вам это удастся, потому что в замке пушки гораздо больше, чем могут притащить с собой осаждающие, и потому что вы будете стрелять в них сверху.
Как я уже говорил, эта пушка была необычной величины. Она представляла собой железную трубу, перехваченную по всей длине медными обручами на расстоянии примерно фута друг от друга. Пушка покоилась на подставке из цельного дуба, а та, в свою очередь, крепилась к гигантскому колесу, располагавшемуся параллельно полу. Итак, хотя радиус поражения ограничивался тем отверстием, из которого высовывалось жерло пушки, можно было менять угол, а тем самым и направление огня, подымая и опуская ствол, а также поворачивая его из стороны в сторону.
— Для джентльменов вы не так уж плохо соображаете, как я погляжу. Полная башка этих долбаных мозгов! — заметил наш новый приятель, постучав указательным пальцем по своему грушевидному носу. Насколько мне известно, этим жестом здесь выражают уважение к разумности собеседника.
Итак, дорогой брат, чтобы защитить наши крепости от артиллерии султанов Бахмани, нужно приобрести более крупные и более точные пушки, чем те, какими располагают наши враги. Очевидно, мы могли бы догадаться об этом и сами и не было нужды отправляться за этой идеей на край света. Однако мы с Анишем надеемся еще выяснить кое-какие подробности насчет того, как обращаться с большой пушкой. Кроме того, вероятно, они здесь знают какие-то методы, улучшающие состав пороха для большей его эффективности.
Остаюсь, дорогой брат, твоим преданным слугой.
Князь Харихара».
Глава тридцать третья
«Дорогой брат,
мы провели здесь уже пять месяцев. Идет к концу шестой месяц 1460 года по христианскому календарю. Не могу сказать, чему это соответствует в нашем более сложном лунном календаре — мне понадобилась бы помощь наших ученых, — но, во всяком случае, миновало не менее года с тех пор, как мы отплыли из Гоа. Аниш полагает даже, что прошел год и два месяца.
Мы по-прежнему находимся в заточении; хоть мы и пользуемся определенным комфортом, мы не вправе выйти в город и можем лишь любоваться им со стены, а о возвращении домой и речи не идет. Нам не предъявили формального обвинения, но мы подозреваемся в симпатии к йоркистам, в том, что мы оказывали им помощь и поддержку. Когда Скейлз напивается допьяна и становится воинственным и злобным, он грозит нам дескать, в любую минуту он может подписать бумаги и нам отрубят головы прежде, чем мы скажем «Джек Робинсон» (я не знаком ни с каким Джеком Робинсоном).
Итак, мы сидим в мрачном Тауэре то ли дворце, то ли крепости, то ли тюрьме. Он сделался несколько менее мрачным с наступлением лета. Они это называют летом! Краткий промежуток времени, когда солнце светит чуть ярче и становится достаточно тепло, чтобы топить камин только по вечерам. Следует также отметить, что ночи теперь наступают гораздо позже и длятся не более шести часов. Казалось бы, при таком изобилии дневного света здесь должно было стать еще жарче, чем в нашей стране, но нет: даже в полдень солнце висит слишком низко, и самые теплые дни здесь едва ли могут сравняться с самыми холодными днями в Виджаянагаре. Погода совершенно непредсказуемая: то снова зарядят холодные дожди, то в ясный день поднимется холодный ветер с востока, а потом соберутся облака, ненадолго сделается жарко, даже душно, затем разразится гроза и на землю обрушится ливень, похожий на наши муссоны. Даже летом капли дождя иногда замерзают и превращаются в град. А потом снова ветер и холодные дожди.
Но здешние сады, занимающие довольно обширное пространство внутри стен, прекрасны в любое время года. Высокие кусты роз, пионы — сейчас, правда, они отошли, — множество цветущих и ароматных трав, в том числе тимьян и розмарин (их тоже уже нет, они начинают цвести раньше других и раньше отцветают), шалфей — ты помнишь это растение, купцы порой доставляют его нам из предгорьев Гималаев, в мешках, в засушенном виде, и слишком дорого берут за него. Поверишь ли ты — в рыбных прудах есть даже лотосы, которые здесь называют водяными лилиями. Они поменьше наших, сейчас они начинают цвести, все цветки похожи один на другой и состоят либо из восьми, либо из восьми пар лепестков. Здесь лотос считается редкостью и его ценят не как религиозный символ, а просто за красоту. При виде лотосов я испытал внезапно сильное желание возвратиться домой.
Что же еще? Примерно с месяц назад появились птицы с раздвоенным хвостом, в точности похожие на ласточек, обитающих в наших храмах с конца сезона муссонов до начала жары. Эти птицы построили под кровлями башен и хозяйственных пристроек тысячи крошечных гнезд, словно слепленных из глины или известки, отложили яйца, а сейчас выращивают птенцов. Как ты знаешь, люди, желающие ломать себе голову над подобными вещами, давно интересовались, каким образом размножаются наши ласточки; полагаю, теперь мы знаем ответ: они улетают на север, а почему — о том ведомо лишь им самим и Деви-Парвати, правящей всем живым.
В Ингерлонде об этом никто понятия не имеет. Мы расспрашивали одного из садовников, краснолицего старика с длинными седыми волосами и узловатыми распухшими суставами пальцев — от этой болезни страдают большинство стариков в Ингерлонде. Когда мы поинтересовались, куда, по его мнению, деваются зимой ласточки, он прошамкал в ответ (зубов у него явно не хватает): «Да как же, ваша милость, аккурат с Михайлова дня пташки зарываются в грязь подле пруда и спят всю зиму напролет, а просыпаются, когда солнышко им спинки пригреет и оживит».
В Тауэре есть и вороны, тоже похожие на обитателей утесов и расщелин высочайших из наших гор. Здесь этих птиц приручили, стражники заботятся о птенцах они вылупились из яиц незадолго до нашего ареста, — кормят их кусочками печени и остатками мяса. Оказывается, существует поверье, согласно которому Альбион (это еще одно имя Ингерлонда) будет в безопасности до тех пор, пока в Тауэре водятся вороны.
