Марина Друбецкая - Девочка на шаре
— Меня некоторое время не будет. Возьмите. — Он протянул няне конверт с деньгами. Та всполошилась, залопотала что-то на своем языке, перешла на английский. Схватила Эйсбара за руку и повела в комнату младенца. Он с порога увидел вопросительный взгляд и дальше не пошел.
— Надо бы дать ему имя, — процедил он тихо на английском. Няня радостно закудахтала. — Вы лучше его знаете. Какое подходит, как вы думаете?
Та насупила брови. Вдруг руки и ноги ее искривились в пантомиме: она изображала джунгли, животное, подстерегающее жертву, выкрикивала непонятные слова.
— Сейчас нет времени. Пусть будет Тимофей, — сказал Эйсбар. — Поняли?
— Тимоти? — кивнула она.
Он быстро вышел, хлопнув дверью.
Он взял мягкое купе до Симферополя. Оставшиеся до отхода поезда часы просидел в вокзальной ресторации — все лучше, чем слоняться по улицам у дворников под носом. И скоро за окнами замелькали подмосковные елки. Если бы так ехать и ехать. Но Россия не такая большая, какой кажется на первый взгляд. И — увы! — не граничит с Южной Америкой, где поезд, углубляясь в джунгли, обрастает лианами, бурундук заменяет незаметно для пассажиров машиниста, гиббоны — половых, топка паровоза затухает и колеса перестают стучать, но никто этого не слышит, потому что истошно кричат на несуществующих остановках синекрылые колумбийские гуси. «О, если бы это было возможно!» — подумал Эйсбар, разглядывая нарисованную в своей измученной голове картину. Он прихватил с собой пакетик с Жоренькиной травой и наконец пару раз затянулся.
На русском юге он не был с юности. Едва узнал разросшийся Симферополь, но решил не останавливаться. Утренние газеты взял в таксомотор, однако никаких новостей на счет Долгорукого там не обнаружил — что ж, каждый лишний день ему на пользу. В Ялте вылез из таксомотора на набережной. На фоне местных обитателей — белый лен, шелк, хлопок, шляпы, шали — он выглядел чудно: грязный плащ, мятые брюки, черная отросшая щетина, рубашка, которую он не менял несколько дней. Лениво фланирующие пары оборачивались ему вслед. «Надо бы присесть куда-нибудь в тенек, не мозолить глаза. А для начала купить одежду», — сказал себе Эйсбар. Но у него как будто кончился завод: не хотелось суетиться, мчаться, уворачиваться от тех невидимых кулаков, чье похрустывание он слышал в Москве на каждом перекрестке.
Странно, но он уселся за тот самый столик в том самом кафе, где когда-то сидел Кторов в облезлом костюмчике и где Чардынин с Ожогиным заплатили за его чашку кофе. Подошел лотошник. Среди летней ерунды в его ящике была выставлена целая коллекция солнцезащитных очков. Эйсбар выбрал большие круглые стекла, и яркий день превратился в свою серо-сиреневую копию. «Может, так и лучше. Яркость красок действует как новогодняя елка, однако не надо расслабляться», — сказал он себе.
— Русский Холливуд вы не пропустите! Езжайте по набережной, а при выезде на шоссе поверните направо — там будет указатель, ему и следуйте, — блестя зубами радостно ответил на его вопрос владелец кофейни.
Мерцание моря. Дуга поворота. По пути он зашел в магазин и облачился в неброский чесучовый костюм. Снял комнату в пансионе на имя Тимофея Зимнего. «Согласен. — Эйсбар продолжал говорить сам с собой. — Глупая игра слов». Но хотелось дерзить. Он вдруг вспомнил, как на съемках «Защиты Зимнего» кто-то из статистов однажды подставил ему подножку и он чуть не полетел носом в операторские ящики. А массовка не выдала бузотера — все, как по команде, отвернулись и заболтали о своем. В окне автомобиля показались широкие открытые ворота, над которыми сияла надпись: «Новый Парадиз». Была видна обычная студийная суета, размах и особый шик. Мимо прошествовала толпа статистов в пиратских одеяниях. Рабочие катили громадную декорацию: четырехметровую фигуру слона в разрезе. Сновали клерки, за которыми летели — и вдруг замирали, наверное, увидев кого-то из «звезд», — стайки молоденьких актрис. Неслись ассистенты с мегафонами, ехали тележки с охапками юпитеров. Проволокли улицу итальянского городка из папье-маше. Во всем чувствовалась особая южная размеренность действий — плавные, неторопливые движения, будто все любуются собой.
— Мадемуазель Оффеншталь — это синематографический псевдоним, — задумчиво говорил, приподнимаясь из плетеного кресла-качалки в деревянной беседке около ворот, юноша, исполняющий функции студийного портье. — Вы имеет в виду госпожу Ожогину?
Эйсбар пожал плечами.
— И все-таки? Кому передать записку? — пытался уточнить портье, разглядывая отражения остроугольных веток кипарисов в темных стеклах очков посетителя.
— Я был знаком с ней как с мадемуазель Оффеншталь, — грустно сказал Эйсбар, решивший подыграть ситуации. Может быть, мелодраматическая нотка сдвинет с места флегматичного служилого. Вздохнул, вытащил из кармана платок и отер взмокший лоб. Однако сработало: юноша открыл книгу записей и стал водить ногтем по номерам павильонов.
— На студии ее застать сейчас непросто. Хотите, я объясню вам, где располагается их вилла? Там вы опустите письмо в почтовый ящик или передадите через прислугу.
Скоро Эйсбар стоял возле ожогинской дачи. Появиться? Поклониться? Глупость, конечно. Он увидел, что к калитке приближается горничная с корзинами, подозвал ее и отдал записку, завернув ее в купюру. Оставалось ждать. Он поехал в пансион. Искупался. Вернулся в пустую комнату с серыми стенами и темно-синими оконными рамами. Сел у деревянного стола. Стал рисовать в блокноте монтажную схему недоделанного эпизода «Цвета Ганга», но перечеркнул страницу росчерком карандаша: к чему теперь это? Вечер тянулся нескончаемо долго, одинаково белесый, без дуновения ветерка, без часов и минут — как стена. Окно комнаты выходило не на море, а в сад, и только периферическим зрением можно было ухватить нестерпимо яркую блестящую полосу воды, которую надо еще преодолеть, чтобы выбраться из этой жизни в другую.
В середине следующего дня пришел ответ. Встретиться с ним Ленни не может. Без объяснений. Но паспортом уже занялась. Нужно, чтобы он передал фотографию. Сколько требуется денег? Хлопоты возьмет в свои руки ее муж.
В этот день в московских газетах появилось сообщение о покушении на графа Долгорукого, правительственного чиновника, ведающего многими инициативами в сфере национального искусства. Впрочем, заметка была короткой. В ней говорилось, что жертва выстрела находится без сознания и что подозрения падают в первую очередь на одного из руководителей группировки «Черное солнце» господина Александриди, бывшего актера, чей пистолет был найден на месте преступления.
Записку Эйсбара Ленни показала Ожогину накануне вечером. Твердый почерк, буквы не написаны, а будто нарисованы, как некие тайные знаки, обладающие скрытой мерзкой силой, напористые. Ожогина передернуло — слишком многое не мог он простить Эйсбару. Не выносил его надменного вида, резкого голоса, сразу вспоминал свою потную растерянность, когда в павильоне загорелась Лара, и липкую ненависть, с которой он шел стрелять в него. И… И вот он здесь, сейчас, когда столько счастья, когда хрустальную Ленни нельзя волновать. Ожогин никак не мог вчитаться и уловить смысл письма. Как смел Эйсбар здесь появиться? Точнее — что связывает его с Ленни, если он здесь появился? От мысли, что когда-то давно, пусть в другой жизни — когда он вдовел после гибели Лары, — Эйсбар касался Ленни, ее легкого тела, у него чернело в глазах. Он напрягся, сжал губы, чтобы не сказать Ленни ничего лишнего. Она же говорила о том, что экстремисты воспользовались пленками большого кинорежиссера, манипулируют его съемками, что он загнан в угол, что арестованы монтажные материалы последнего фильма, что в городе идут аресты. Они должны помочь — надо сделать паспорт и посадить Эйсбара на пароход.
— И как можно скорее, — коротко ответил Ожогин.
— Да, мизансцена моя любимая, как можно скорее, — эхом отозвалась Ленни. — Я думаю, по поводу паспорта надо переговорить с Кторовым — наверняка у него есть кудесники, которые умеют делать такие штуки. Только будь, пожалуйста, всегда со мной. — Она прижалась лбом к его спине, обвила руками, как в тот вечер, когда впервые его поцеловала. И Ожогин понял: все, что у нее есть, она ему доверяет.
Вечером они поехали к Кторову, и там, выйдя на широкую лестницу, ведущую к морю, где когда-то по ступеням скакал серебряный шар, на котором Ожогин увидел Ленни, задали ему свои вопросы. Кторов понимающе кивнул. Его большие пальцы тут же начали что-то изображать, мастерить в воздухе. Слуга был послан на кухню варить яйцо вкрутую.
— Свежесваренное вкрутую яйцо — ключ к решению задачи. Влажным упругим белком можно скопировать любую печать и подпись, сделанную чернилами. Старейшая технология и никогда не подводит. Когда я учился в первом классе гимназии, то подделывал так матушкину подпись в ученическом дневнике, — говорил Кторов своим размеренным голосом без модуляций, слегка отвернувшись — по-холостяцки стеснялся, когда ветер натягивал платье у Ленни на животе. — Впрочем, это все игры. Если ваша просьба серьезна, дайте мне четыре дня — я лучше попрошу профессионалов. Там в парке, где вы, Ленни, трудились у фотографа Лурье, располагалось, если помните, шапито. Я в нем работал. У нас была прекрасная труппа механиков по всем вопросам. В том числе по самым неожиданным. Да, четырех дней, думаю, хватит.
