Евгений Анташкевич - Нашествие
Она оглянулась и вдруг побежала. Хлынувшие слёзы застилали глаза; на бегу она попыталась вытащить из сумочки носовой платок и не могла его найти. Она замечала в расплывающемся от слёз городе, что на неё оглядываются. Ей это было всё равно, ей только не хотелось, чтобы повернулся Александр Петрович и увидел, что она бежит в обратную сторону от той, о которой сама ему сказала и даже показала рукой. Наконец она нашла платок, остановилась, промокнула глаза, вытерла нос, который, по её представлениям, должен был быть похож на спелую сливу, залилась при этой мысли краской и на одной ноте подумала: «Ах, Саша, Саша!»
Через тридцать минут она уже была дома. Где бегом, где быстрым шагом она прошла половину города, на виадуке попала каблуком в какую-то трещину в асфальте или ямку и больно подвернула ногу, и её поддержал под локоть какой-то мужчина. Дома она сбросила туфли и без сил упала на кровать.
Она лежала, опустошённая, рядом лежала её сумочка, она потянула её к себе, вынула дневник и наугад раскрыла:
«7 марта 38 г.
Мы долго не виделись. Он сказал, что его родители думают, что им из Харбина лучше переехать. Почему я так переполошилась? Почему мне грустно и я хандрю?»
Соня села и машинально перевернула страницу, там были стихи – те, что она написала, когда узнала об этом. Ей захотелось их пролистать, но она прочитала:
Стёрся остывший закат,
Поле спокойно и просто.
Канул в дымящийся воздух
Зябнущий крик кулика.
В небе – вороний полёт
Зыбкой, текучей дорогой…
Снова знакомой тревогой
Сохнущий рот опалён.
Чем напоите меня,
Небо пустое и поле?..
Гаснут глухие вопросы…
Страшно – горючие слёзы,
Слёзы неистовой боли
В мёртвые листья ронять.
Под стихами было написано:
Земля порыжела…
Вода холодна…
Мы выпили счастье и солнце до дна.
Дальше строчки были зачеркнуты, густо-густо, так что в некоторых местах перо разрыхлило и разорвало бумагу, и сохранилась только последняя строфа:
…Как бьётся о стены
Ивняк, трепеща.
И скажем друг другу: прощай…
Она закрыла дневник и положила его на колени. Подвёрнутая лодыжка болела, на глазах опять выступили слёзы, она размазала их и машинально погладила эту маленькую книжечку в жёлтой клеёнчатой обложке – её подарил Саша. Он подарил её в тот вечер, когда случайно попал на рождественское заседание их поэтического общества и прочитал свой экспромт о том, как «не телился и не мычал». Экспромт тогда рассмешил всех, Саша оказался в фаворе и был немного смущён. Стоял лютый декабрьский холод с ветром; из гимназии они вышли вместе; до Соборной площади им было по пути, а потом они даже не заметили, что не расстались, и Саша проводил её до самого дома. По дороге она рассказывала ему про «Молодую Чураевку», про харбинских поэтов, многих хвалила, а оказалось, что он знаком с членом общества Володей Слободчиковым и что у них дачи рядом, в Маоэршани. Он ей напевал по дороге что-то из модных джазовых песенок и композиций и объяснял, откуда началась и как разошлась по миру эта манера вольного импровизаторства.
И она не заметила, как сунула ему под локоть одетую в продуваемую вязаную варежку ладошку, а он её плотно прижал.
«Как мы тогда выдержали этот холодище?»
Уже перед самой калиткой её дома она стала отказываться, но Саша объяснил, что этот ежедневник ему вовсе не нужен и ему напрасно его подарили. Ему нужны нотные тетради, а стихов он больше сочинять не будет. Дома она села за письменный стол, взяла ручку, чернильницу-непроливайку и обмакнула перо, однако первая запись в новом ежедневнике появилась только через несколько дней.
Соня прижала дневник к груди, всё это она вспомнила мгновенно, одной картинкой.
«30 декабря 1935 г.
Новую тетрадь и начну по-новому. Хватит ерунды, хватит вздохов. Только факты и мысли. Села и перечитала свой старый дневник – бред.
Всё новое и Новый год! Рождество уже прошло! Так быстро! А Новый год! Что он мне принесёт?
Я люблю этот праздник! Но вот дилемма – куда пойти? Ольга к себе зовёт, но не очень хочется (из-за А. Ш.). Надоело! А Ольгу обидеть жаль. И Кирилл зовёт. Вот его-то я уж обидеть совсем не хочу. Как-то странно всё у нас, к чему придём? Кирилл меня обволакивает заботой, вниманием. Я вроде немножко с ним отошла после того, что было. В общем, я ему благодарна. Если бы не он, я бы головы не подняла. Кстати, видела А. Ш. неделю назад. Как ни в чём не бывало. Нет, вру, всё-таки что-то во мне передёрнулось.
Всё, ложусь спать.
Вера торопит».
Этой записью она начала свой новый дневник и закончила прошедший тридцать пятый год. Летом и осенью того года она пережила глубокое чувство, которое возникло у неё к мальчику из другой гимназии – А. Ш. Он пришёл с друзьями на весенний бал в гимназию Оксаковской, где она училась. Она увидела его, он стоял с другими мальчиками у противоположной стены; она заметила, что он смотрит на неё, а после бала получилось так, что они вместе шли в сторону её дома – он учился рядом в Коммерческой гимназии и жил неподалёку. Потом он уехал на лето в скаутский лагерь, но приезжал, по нескольку дней тайно от родителей жил у друзей; они встречались, ходили в городской парк и на Сунгари, он ей нравился, но, когда к началу учебного года он возвратился в Харбин, они ни разу не встретились, он её видел и она его, но он так и не подошёл. Она очень переживала, даже не спала и хотела написать стихи, однако из этого ничего не выходило, и это было странно. Позже она узнала, что его мама почему-то была категорически против их знакомства. Его звали… Нет! Не важно, как его звали, ведь он послушался свою маму, которая не разрешила…
А дальше оказалось, что он знаком с её подругой Ольгой, и, когда чувство Сони к нему начало остывать, он вдруг стал напоминать о себе и старался появиться у Ольги, когда узнавал, что Соня должна к ней прийти.
Соня вздохнула: «Боже мой! Какая я тогда была ещё маленькая! И какая в тот год стояла осень!»
Она долго помнила каждый день той осени! А может быть, и нет! Тогда ей казалось, что бесконечно длится лето и никак не кончается. Она ждала, что вот-вот зелень сменится золотом и деревья в городском саду начнут желтеть, а жаркие дни уступят место тихому прохладному безветрию, летящим паутинкам и синему-синему бездвижному небу с лёгкими прерывистыми облаками, как мазок сухой кисти белого маляра. Она переживала, что её забыл мальчик А. Ш., из Коммерческой гимназии, поэтому ждала осени. Ей казалось, что природа должна быть на её стороне и чувствовать всё как она. Она много думала о нём, переживала и злилась, и не сразу заметила, как на неё смотрит другой мальчик – из её танцевальной студии – Кирилл, Кира…
«31 декабря 1935 г.
Надо было всё же начать тетрадь 1 января. Решилась – иду встречать Новый год с Кириллом».
«1 января 36 г.
Он очень добрый, нежный… Как же я к нему отношусь? А раньше было (с.) совсем не так. Просто сейчас чувства мои намного собраннее, спокойнее.
Пришла домой, там мамины знакомые, потом приехала обиженная Ольга. Ладно, помирились. Гости принесли «клюковку», вот мы с Ольгой и «наклюкались».
Вечером звонил Кира».
А мама тогда заметила, как они тайно перелили немного «клюковки», совсем немного, и ушли в спальню. Верочка уже спала, и, пока были гости, они полночи шептались, а наутро мама ей строго выговорила, что «порядочные девушки так не поступают».
Соня машинально гладила лежащий у неё на коленях дневник и улыбалась сквозь застывшие на глазах слёзы: «А может быть, Вера тогда и не спала!»
«3 января 36 г.
Забегала к Кириллу. Я перестала себя понимать. Такое впечатление, что говорю и делаю что-то не то.
Он отдал письмо. Там грустные стихи».
«11 января 36 г.
Отчего-то устала. Силы придают только его письма. Мама злится. Вера со злою усмешкой каждый раз встречает меня. Надо к Кире повнимательней».
«17 января 36 г.
Какая-то у нас переписка странная. Какие-то недовольства, претензии. Ну чем я виновата, что мало времени, что вообще сама не люблю никому писать. Видела его маму, она сказала, что он очень изменился, чтобы я его поддержала. Он ей всё рассказал. Мои его обожают. Он действительно хороший мальчик. Ко мне никто никогда так не относился».
«22/1 – 36 г.
Пишу в постели. Ужасно хочу спать. Поссорилась с мамой (из-за моих похождений).
Сил больше нет. Мне хочется уехать. От чего я бегу?»
