А. Сахаров (редактор) - Елизавета Петровна
– Вы плохо осведомлены, маркиз!
– О нет! Мне много приходилось по-дружески болтать с царевной. Она сама сказала мне, что все её претензии – просто вымысел. Мало того, она находит, что при настоящем положении дел вступление на престол – очень неблагодарная задача. «Без людей, – сказала она, – править нельзя, а все теперешние годятся только на виселицу!» Я спросил её, что она сделала бы, если бы роковая случайность устранила всех прочих лиц и ей волей-неволей пришлось вступить на трон. «Прежде всего, – ответила она мне смеясь, – я поручила бы теперешних министров, генералов, президентов, фельдмаршалов и т. п. заботам палача!»
– Так вот как? – с еле сдерживаемой злобой повторил Миних. – Всех нас, значит, к палачу?
– Но, дорогой фельдмаршал, царевна не называла имён.
– А к чему имена? Всех нас – и делу конец! Так, так! Слава Богу только, что царевна не думает о престоле, как вы говорите, а если и думает, так ей придётся наткнуться на людей, которым вовсе не желательно свести близкое знакомство с палачом… Так, так…
– Ну а теперь, дорогой фельдмаршал, позвольте мне откланяться и пожелать вам всего хорошего! – сказал Шетарди, видевший, что все брошенные им семена тут же дали желаемые ростки.
Миних для вида удерживал его, но был даже рад, когда посол ушёл.
– Так, так! – в десятый раз повторил Миних, оставшись один. – Хорошо, что я узнал всё это заблаговременно! Ну погоди же ты! Я разыграю тебе хорошенькую комедию!
Он приказал заложить лошадь и направился к Преображенским казармам, чтобы подобрать соответствующий состав людей для караульного наряда, которому предстояло около одиннадцати часов вечера сменить измайловцев. Он знал приблизительно, кто из солдат тяготеет в сторону Елизаветы Петровны, а кто – в сторону Анны Леопольдовны. К Летнему дворцу, где жил с семьёй герцог, он решил назначить первых, к Зимнему – вторых!
И всю дорогу старый фельдмаршал шептал сквозь зубы полные раздражения угрозы…
А Бирон точно предчувствовал, что над его головой собираются тучи. Весь день он был задумчив и мрачен, и чем ближе время подходило к вечеру, тем более усиливалась его непонятная тревога.
– Болен я, что ли? – спрашивал он себя. – Ведь ничто мне не грозит, и ещё несколько дней…
Несколько дней! Иногда и час один, а не то что несколько дней, способен изменить всю человеческую судьбу!
Назойливая мысль нашёптывала:
«Что было бы со мной, если бы императрица Анна умерла на несколько дней раньше? Сложил бы давно на плахе голову! Вот что такое несколько дней… Но ведь опасности ниоткуда не видать? Положим, она всегда была, но ведь сегодня её не больше, чем в любой другой день? Так откуда же эта тревога, откуда эта подавленность?»
За обедом, на котором присутствовало много посторонних, Бирон был настолько молчалив и рассеян, что гостям было очень не по себе, и они в первый удобный момент стали прощаться.
Герцог не удерживал их. Только одного графа Головкина он крепко ухватил за рукав и шепнул:
– Погоди, не беги от меня! Мне тяжело, меня что-то невыносимо гнетёт! Мне прямо страшно становится одному!
Он был так удручён, что даже не заметил выражения неприятной растерянности, отразившейся на лице графа.
– Не держали бы вы меня, ваше высочество! – смущённо ответил Головкин. – Что-то не по себе мне… Знобит, голова тяжёлая…
– Эх ты! – с горечью сказал Бирон. – А ещё другом называешься! Друг до чёрного дня! Пустяшное нездоровье побороть не можешь, когда мне так невыносимо тяжело!
– Да я не о себе, а о вашем высочестве больше! – залебезил Головкин. – Я что? Я обойдусь. Но и вы, герцог, кажется мне, не очень-то здоровы… Вам бы прилечь, сном всё пройдёт…
– Обо мне ты уж не беспокойся, брат! – отрезал Бирон. – Что же касается нашего здоровья, то у меня имеется хорошее лекарство!
Бирон велел подать бутылку вина и два кубка. Головкину оставалось только подчиниться, он рисковал навлечь на себя подозрения…
Но и доброе старое вино не могло успокоить тревогу собутыльников, и беседа не клеилась. Скажут слово да и молчат, молчат. Потом, через четверть часа, ещё слово…
Только когда было покончено с третьей бутылкой, Бирон заговорил.
– Не знаю почему, но меня сегодня особенно неотступно преследует образ покойной императрицы, – сказал он, тяжело опуская голову на руки. – Совесть меня мучит, граф… Почему не уберёг, не уследил… Эх! – стоном вырвалось у него. – Жила бы да жила она!
– Да в чём же вы можете винить себя, герцог? – возразил граф. – Ведь болезнь – не свой брат!
– Эх, что болезнь! – отмахнулся от него регент. – Ты-то знаешь, что такое болезнь вообще, да и что за болезнь была у императрицы…
– Но я – не доктор…
– А доктора, думаешь, знают? Надо что-нибудь сказать, вот они и брешут. Отравить – на это они мастера, а болезнь распознать да вылечить – ну, тут они всё равно что слепые… Что болезнь! Когда жизнь идёт гладко, ровно, так и с болезнью до глубокой старости проживёшь, а огорчения, заботы – вот неизлечимая болезнь, которая быстрее всего сводит в могилу!
– Но ведь вы всецело стояли на страже!
– Да оставь, Головкин! – с досадой крикнул герцог. – Надоели мне эти сладкие слова! Сам знаю, что знаю…
Он опять замолчал, погрузившись в воспоминания. Часы пробили половину одиннадцатого. Головкин вздрогнул и опасливо уставился на циферблат.
– Как сейчас помню, – тихо, словно обращаясь к себе, сказал герцог, – была холодная, дождливая осенняя погода, а мне пришло в голову поехать кататься верхом. Императрица отнекивалась, но я… Ах, не всегда я обращался с ней так, как подобало! Следы ног её целовать бы мне… а я… Как сейчас помню: приехали мы с катанья, а на другое утро она и слегла.[64]
И опять наступила долгая-долгая пауза. Часы пробили одиннадцать.
– Недужится мне уж очень, – робко начал Головкин, – пойти мне, что ли?
– Ты пойми, – не слушая его, сказал герцог, – ведь я вовсе не искал регентства. Мне тяжело было примириться с мыслью, что придётся управлять этой страной, которая никогда не простит мне моего иноземного происхождения. Но что мне было делать, куда деваться? Ведь у меня семья… Правда, и в России, и везде за границей – в Пруссии, в Австрии, да и мало ли где – у меня имения. Но если я сегодня выпущу власть из рук, разве меня оставят в покое? Все – враги, все зубы точат! Про Россию и говорить нечего. Но, думаешь, даст мне прусский король либо австрийская императрица жить спокойно? Как бы не так! Сейчас начнут сводить счёты за старое! А из-за кого всё это? Всё из-за России, которая меня ненавидит! Мне негде голову преклонить, Головкин, я один, один, один!..
– Ваше высочество, – настойчиво сказал Головкин, опасливо посматривая на циферблат. – Вам положительно необходим покой. Позвольте, я провожу в опочивальню, ваше высочество!
– «Ваше высочество»! – с горечью повторил Бирон. – А ты думаешь, простят мне когда-нибудь, что я заставил сенат присвоить мне этот титул? Но ты прав! – сказал он, вставая. – Мне нужен покой. Вино начинает сказываться, меня клонит ко сну… Вот единственный верный друг, который не изменяет… Только вот что, граф, сначала мы пройдём в зал, где стоит гроб императрицы. Хочется мне поклониться её праху!
– Слава тебе Господи, – шепнул Головкин, следуя с облегчённым видом за Бироном.
Хотя со дня смерти императрицы Анны Иоанновны[65] прошло уже около месяца, но похорон ещё не было, и гроб с высочайшими останками, украшенный императорскими гербами и тонувший в цветах, стоял в одном из залов Летнего дворца. Громадные восковые свечи придавали всему какой-то жуткий колорит своим трепещущим светом, и лица неподвижно вытянувшихся гвардейцев, стоявших почётным караулом у гроба императрицы, казались мёртвенными, неживыми.
Головкин остался поближе к дверям. Бирон подошёл к гробу и долго смотрел на него, шепча по-немецки молитву.
– Прощай, дорогой друг! – сказал он наконец. – Прощай, моя единственная опора! Я хотел бы скорее быть с тобой!
Он подошёл к Головкину, взял его под руку и вышел с ним из зала.
В следующей комнате к нему поспешно подошёл молодой офицер из дворцового караула. Это был знакомый нам Мельников.
– Ваше высочество! – сказал он, вытягиваясь в струнку перед регентом. – Караул задержал какого-то человека, назвавшегося гофкомиссаром Липманом. Несмотря на запрещение вашего высочества кому бы то ни было входить во дворец, Липман настойчиво пытался пробраться сюда и грозит немилостью вашего высочества, если о нём не будет доложено, так как у него имеется дело первой важности!
– А, понимаю! – сказал Бирон. – Потрудитесь сказать этому господину, что я считаю его домогательства наглостью. Для приёма отведены утренние часы, а не ночь!
Мельников ушёл.
«Пронюхал что-нибудь еврей!» – с тревогой подумал Головкин.
