Н. Северин - Звезда цесаревны
Она обняла его за шею и звонко чмокнула в губы, а затем спросила у Ветлова, почему они оба здесь вместо того, чтоб идти в столовую завтракать.
— Лизавета Касимовна не знает, что и думать, час битый сидит за столом, кушанье стынет, и никто к ней не идет. Бежим к ней скорее!
И, взяв своего сердечного дружка за руку, она быстро направилась к дворцу, куда за ними последовал более степенным шагом Ветлов.
Так и не удалось ему в то утро сказать ей о своем намерении уехать в лес. После завтрака, чтоб окончательно разогнать печальное настроение Шубина, цесаревна затеяла вместе с ним прокатиться до ближайшей деревни в гости к пасечнику, и Лизавета, оставшись одна, отправилась с работой к Мавре Егоровне, куда вскоре явился и жених ее, чтоб обсудить сообща вести, привезенные из леса, и решить, что именно из слышанного сообщить цесаревне, чтоб получить от нее разрешение туда ехать.
— Скажите ей чистую правду, без утайки, беды в том не будет, если она узнает, что делается в России и какие на нее возлагает упования русский народ, — сказала Мавра Егоровна. — Нет ничего дурного также и в том, что ваш посланец желает ее видеть, чтоб удостоверить тамошний народ, что она жива, здорова и благодарна ему за хорошие к ней чувства. Мало ли что может случиться, а преданностью и любовью народа всегда заручиться не худо! Я сама ей все это объясню и сумею ей представить, что необходимо вам там лично побывать как можно скорее… Ведь к Пасхе вы к нам вернетесь?
— К Пасхе! — печально вскричала Лизавета. — Но ведь у нас еще нет и Рождества!
— Хорошо, если удастся обернуться к весне, — заметил Ветлов со вздохом. — Ведь там придется пожить, чтоб народ вернуть на путь истинный и заставить опасных пришельцев удалиться восвояси: скоро такие дела не делаются.
— А нельзя вам эту поездку на несколько дней отложить? — спросила Мавра Егоровна, заметив испуг и отчаянье, отразившиеся на лице Лизаветы.
— Для чего? — осведомился Ветлов.
— А хотя бы для того, чтоб не оставлять Лизавету Касимовну вдовой на долгое время.
— Ну, это действительно причина из самых важных, — заметил Ветлов, стараясь придать шутливый оттенок произносимым им словам. Но ему это плохо удавалось; он не смотрел на Лизавету, чтоб окончательно не расчувствоваться, но чувствовал на себе ее взгляд, и ему было так больно, что большого стоило труда, чтоб не кинуться к ней и не сказать ей, чтобы она успокоилась, что, если ей так тяжело с ним расставаться, он никуда не поедет.
— Я ничего против этого не имею, и если Иван Васильевич этого желает, он уедет от нас моим мужем, — объявила вдруг Лизавета.
— Прекрасно, я сегодня же скажу все это цесаревне и вперед ручаюсь вам за ее согласие, — подхватила Мавра Егоровна, поднимаясь с места и выходя из комнаты, чтоб оставить своих гостей вдвоем.
— Скажите только слово, Лизавета Касимовна, и мы вместе уедем в лес! — сказал Ветлов после довольно продолжительного молчания, во время которого Лизавета сидела неподвижно, устремив пристальный взгляд в пространство, в тяжелом раздумье, а он смотрел на нее, спрашивая себя, как мог он так легкомысленно решиться на разлуку с нею, когда он даже и одного часу прожить вдали от нее не в силах.
— Я сказала все, что должна была вам сказать, Иван Васильевич. Вам надо ехать, а я должна оставаться здесь при цесаревне, которой дала слово ее не покидать, пока она в страхе и в печали. Но, мне кажется, — прибавила она, поднимая на него полный любви взгляд, — что нам обоим разлука будет менее тяжела, если мы будем обвенчаны.
Растроганный до глубины души, он упал к ее ногам и прижался лицом к ее коленям, а когда через минуту поднял голову, она увидала на глазах его слезы, которые стерла поцелуем… первым с тех пор, как они согласились принадлежать друг другу.
Отъезд Ветлова был отложен на два дня. Венчался он в дворцовой церкви. Посаженой у Лизаветы была цесаревна, а посаженым — приехавший по этому случаю из Москвы Михаил Илларионович Воронцов, с Филиппом, который нес в церковь образ. Ветлова благословляли Мавра Егоровна с Шубиным. Среды присутствующих при брачном обряде находился Сашуркин, который за эти два дня не только успел вдоволь наглядеться на дочь царя Петра, но и долго беседовать с нею о жизни в лесу и о его обитателях. Цесаревна послала с ним поклон и обещание съездить лично познакомиться с ними и поблагодарить их за их преданность и любовь.
Выехали Ветлов с Сашуркиным за неделю до праздника, и ехали они так скоро и счастливо, что приехали в Лебедино в самый день Рождества Господня, да так удачно, что успели переодеться и попасть в церковь, в Яшкино, к обедне.
С ними приехал в новый для него и совсем неведомый край и Грицко. С поступлением Авдотьи Петровны в монастырь да с переездом его маленького барина в дом Воронцовых ему в Москве делать было больше нечего, и, не желая расставаться с семьей, которой посвятил всю свою жизнь, он принял предложение Ветлова помогать ему устраивать теплое и уютное гнездышко для милой жены и коротать с ним время, делить тоску одиночества в ожидании воли Божией, когда, сжалившись наконец над их бедствиями, ему, всемилостивому, угодно будет соединить их вдали от мирской суеты, греха и страха.
Обрадовалась Лизавета, узнав, что ее старый Грицко едет с Иваном Васильевичем в лесное их имение: отпуская его с ним, она как бы отпускала часть своей души, так близок ей был этот старик, на руках которого она трехлетним ребенком приехала в Москву и с которым не расставалась до поступления на службу к цесаревне, оставив на его попечение то, что для нее было всего дороже на свете, — сына.
XI
Новый год Лизавета встретила вдали от мужа и в большом душевном смятении.
С каждым днем возрастало нахальство временщиков, неудержимо стремившихся к гибели по наклонной плоскости безграничной власти. Казнили, заключали в темницы и ссылали без милосердия не только их явных врагов, но и недоброжелателей и лиц, не сочувствующих им.
Да и можно ли было ждать милосердия от людей, накопивших против себя столько зависти, ненависти и презрения в сердцах, что с каждым часом число страстно жаждущих их гибели множилось, как песок морской?
Но злейшими и дерзновеннейшими из этих врагов оказывались сторонники дочери царя Петра, против которых и направлена была особенная бдительность клевретов Долгоруковых.
Мавре Егоровне уже настойчиво намекали, чтоб она позаботилась добровольно покинуть свою госпожу раньше, чем принудят ее к этому силой, на что она гордо отвечала, что только силе и уступит.
Шубин уж давно перестал ездить в Москву и порвал всякие сношения с прежними друзьями и знакомыми, чтоб не видеть испуганного выражения на лицах людей при встречах на улицах, их старания избежать опасности отвечать на его поклон и переполоха, который поднимался в домах, когда он заходил проведать доброжелателей и ухаживателей былого времени, когда перед ним заискивали, как перед человеком, близко стоявшим к цесаревне.
Придворный штат последней редел с каждым днем, и единственным для нее утешением было то, что все приверженцы ее либо ссылались в Сибирь, либо сами разъезжались по дальним деревням, но перебежчиков между ними в другой, враждебный ей, лагерь не было, невзирая на соблазнительные посулы лучшего положения и богатых наград за измену.
Да, цесаревна была любима в России, в этом ей теперь уже нельзя было сомневаться, и убеждение это, усиливая ее всегдашнее желание царствовать, превращало это желание в страстную жажду власти и могущества.
— Не для себя, а для друзей моих и для всех настоящих русских людей желала бы я взойти на родительский престол, — говаривала она в кружке, увы, с каждым днем уменьшавшемся, испытанных друзей, в числе которых была Лизавета Касимовна.
С каждым днем становилась цесаревна раздражительнее, озабоченнее и задумчивее. Ей даже, по-видимому, надоело одерживать победы над сердцами, пропала охота забавляться страстью, которой пылал к ней первый в то время кавалер при дворе царский фаворит князь Иван, которого она увлекла, может быть, с целью избавиться от домогательств иностранных принцев на ее руку, а может быть, чтоб развлечься от тяжких дум, осаждавших ее в том фальшивом положении несчастливой претендентки на престол, которое ей было суждено переживать еще много лет. Как бы там ни было, но она сумела так увлечь князя Ивана, что последний не в силах был уже скрывать свои к ней чувства, и в городе стали поговаривать о его намерении на ней жениться. Партия, боявшаяся брака между нею и царем, этому возрадовалась, конечно, но зато пришли в ужас многочисленные враги Долгоруковых, для которых такой исход являлся окончательной победой ненавистных временщиков.
А цесаревна всеми этими опасениями и надеждами только забавлялась и всех приводила в недоумение загадочностью своих чувств, мыслей и целей, особенно когда апатия с нее слетала, точно под наитием каких-то новых таинственных веяний, и она с новой энергией, с новой жизнерадостностью принималась всех очаровывать и дурачить кажущимся легкомыслием и беззаботным пристрастием к минутным забавам. Натешившись досыта любовным томлением царского фаворита, досадой иностранных послов, хлопотавших о ее браке с иностранными принцами, отчаянием врагов Долгоруковых, она внезапно уезжала после бессонной ночи, проведенной в танцах или на охоте, в свое Александровское, наслаждаясь там ласками своего сердечного дружка, простоволосая, в русском сарафане, водила хороводы с крестьянками, распевала с ними и со своими певчими, малороссами, песни и, отдохнув на просторе, вдали от всякой придворной возни и этикета, возвращалась в Москву, чтобы снова всех раздражать и озадачивать неожиданными выходками и непредвиденными капризами. В могуществе ее чар она всех так сумела убедить, что никто не сомневался в том, что ей стоит только захотеть, и снова царь в нее влюбится до безумия, как несколько месяцев тому назад в Петербурге, при Меншиковых, в первые месяцы по вступлении во власть Долгоруких, и за последнее время, когда она перестала кокетничать с князем Иваном, чтобы успокоить ревность своего царственного племянника.
