Вячеслав Софронов - Кучум
— Повелитель спрашивает, из чьего ты рода, — донесся до него, словно через глухую завесу, голос ханского визиря — Ты плохо слышишь? — с удивлением глянул он на юношу.
— Ему кровь в голову ударила от величия нашего правителя, — засмеялся кто-то сзади.
— Отвечай, не молчи, — прошептал оказавшийся за спиной Амар-хан.
— Мой отец был из древнего рода Тайбуги, — Сейдяк не узнал своего голоса, сделавшегося на удивление хриплым и гнусавым.
— О, то древний род, — кивнул хан Абдулла, — но почему ты здесь, а не на родине своих предков.
— Моего отца… — Сейдяк сбился, подбирая слова. Он боялся сказать что-то невпопад, боялся заплакать, как случалось, когда в детстве прибегал к матери зареванный от оскорблений соседских мальчишек, дразнивших его. Но, наконец, справился с волнением и, скрипнув зубами, продолжал — Моего отца лишили жизни, а меня — земли моих предков.
— Кто посмел так поступить? Назови имя этого подлого человека и мы покараем его, — с гневом вскричал хан Абдулла, сверкнув черными, чуть навыкате глазами. И Сейдяку показалось, что он говорит искренне и действительно накажет его врага, поможет ему.
— Кучум имя его, мой повелитель, — почти шепотом ответил он.
— Тот самый Кучум, что давно не платит нам дани? Это он? — хан повернул голову в сторону визиря. Тот согласно кивнул головой. — Мы поможем тебе Ты восстановишь справедливость и поквитаешься со своим врагом. Мы дадим тебе воинов, но… — хан хитро сверкнул глазами и сделал взмах рукой, — прежде ты должен послужить нам и показать себя в деле. Мы назначим тебя своим юзбашой.
— Я согласен… И не знаю, как отблагодарить великого Абдуллу-хана, — Сейдяк сам не понял, какая сила пригнула его к подножию трона, и он вновь кинулся целовать полу ханского халата. Только теперь делал это с глазами полными слез, как целуют любимую женщину, жадно сжимая ее в руках.
— Будет, будет, — ласковым голосом остановил его хан Абдулла, — еще изорвешь мой халат, а он дорого стоит. Тогда до конца дней придется тебе служить в моем войске.
— Я готов, — Сейдяк, исполненный восторга и нахлынувших на него чувств, уже плохо понимал, что делает, что отвечает. Выручил Амар-хан, тихим голосом приказавший поклониться и отойти в сторону.
— Князь Сейдяк хотел бы попросить еще об одной услуге, — проговорил старый визирь.
— Говори, о какой услуге речь, — милостиво согласился хан Абдулла.
— Юноша молод и не имеет жены. Если великий хан укажет ему, на кого обратить свой взор, то… поистине окажет неоценимую услугу.
— Иными словами, ты хочешь, чтоб я оказался в роли свахи? — засмеялся Абдулла. Он явно был сегодня в хорошем расположении духа. — Хорошо, пусть будет по-твоему. Я найду ему невесту и даже заплачу достойный калым. Я умею ценить преданных мне людей. Но пусть и он всегда помнит об этом.
— Непременно, мой повелитель, — попятился, низко кланяясь, Амар-хан, — он будет помнить об этом вечно и будет хорошим воином. Очень хорошим воином…
БЛАЖЕНСТВО УХОДЯЩИХ
Иван Васильевич не мог долго оставаться в Москве, отправив армию в поход на Ливонию. За последние годы государство Ливонское мешало ему думать о чем-то другом. Постоянно в мыслях он возвращался к этому малому государству, посмевшему бросить ему, царю Московскому, Великому князю всея Руси, вызов. Уже не раз и не два прошли войска его по худосочным полям, разорили большую часть деревень, взяли приступом городки и крепости. Но нет, им этого мало! Вместо того, чтоб раз и навсегда принять сторону Москвы, признать на веки вечные власть его царскую, эти безмозглые правители ливонские бросались в ноги то свеям, то ляхам, надеясь получить у них защиту и помощь. И много ли получили? Свеям своих дел хватает, а новоиспеченный королек польский Стефашка Баторий нищ и гол и настоящей армии ему в ближайшие десять лет не собрать.
Более всего Ивана Васильевича раздражали замашки польских шляхтичей, провозгласивших себя не иначе как Державой — Речью Посполитой! Им бы подумать, чем зад голый прикрыть, смердов своих хоть раз в жизни досыта накормить, а не войны вести. У них ведь как: чем дворянчик беднее, тем выше нос дерет, достоинством своим кичится. Сидели бы в замках своих, пиво пили, детей рожали и перед холопами достоинство выказывали. Куда им до бояр русских?! Русские бояре, почитай, все род свой от Рюрика ведут, вотчинами владеют не одну сотню лет. Другим и городки во владение полное испокон веку отданы. А шляхтич, что? Мызу на три оконца поставил, людишек с деревеньки соседней на работы согнал, пива наварил, зерна полсусека супротив нашего засыпал и гоголем по двору ходит, сам себя паном называет-величает, самому себе почет и уважение выказывает. Шляхтич! Ети их матушку! Да он такому шляхтичу суку со своей псарни кормить не доверит, не то что на крыльцо или в покои пустить!
И эта самая шляхта голопузая пытается себе вольности позволять, с ним, царем всея Руси, силою меряться?! Он их, как блох, мизинцем щелкает, давит, а они обратно грибами погаными из земли лезут, удержу никакого не знают. Выходит, не испытали пока по-настоящему кулака русского, лиха не ведали, горя доподлинного не опознали.
"Ладно, — думает Иван Васильевич, посох сжимая, половицы им гвоздя, — устрою вам неделю масляну, пошлю коврижек железных, пряников булатных. Умоетесь кровушкой, слезок попьете, плеточкой закусите. Иначе с вами никак нельзя. Не понимаете слов человечьих. Змеюку-аспида сколь не гладь, молочком не пои, а она все одно шипит да под корягу ползет. Заставлю и вас, шляхтичей вшивых, по лесам-болотам сидеть и там в вольности жить, мудрствовать. Может, посговорчивее станете, поймете, в чем она правда есть, на чью сторону дорожку торит, откуда солнышко по небу бежит, кому первому светит. Соплей на кулак намотаете, и умишка, глядишь, прибавится!"
С этими мыслями Иван Васильевич и велел кликнуть к себе дьяка Щелканова, в чьем ведении было снабжение войска, ушедшего в Ливонию.
— Все ли припасы для осадных орудий отправлены? — спросил он, не обернувшись даже на звук шагов торопливо семенившего дьяка.
— Третьего дня последний обоз, как есть, отправили, государь, — с придыханием подобострастно отвечал тот, — будет, чем угостить ляхов, горячего гороху им в штаны насыпать.
— Да уж, сыпать в штаны ты мастер великий, — усмехнулся Иван Васильевич и, легко обернувшись в сторону Щелканова, недобро сверкнул глазами, — а коль не хватит пушкарям моим припасу? Тогда как?
— Должно хватить… Непременно должно, — склонился в поклоне дьяк и еще чаще задышал, так и продолжая смотреть на царя снизу вверх, часто мигая маленькими глазками.
— Ой, смотри у меня! Коль не хватит, то велю тебя под стены крепости привезть, в пушку затолкаю и сам фитиль поднесу. Бот тогда будет горох!
— Ежели пушкари с умом, с розмыслом палить станут, а не бухать, куда непопадя, то хватит зарядов и еще останется. Собственноручно все бочонки с зельем пересчитал, каждое ядрышко пометил…
— Поглядим, — резко перебил его Иван Васильевич, — сам к войску собираюсь. Не особо на воевод своих надеюсь. Вели под поездку мою обоз собрать как должно.
— Не впервой, государь, выполню. Сколь человек едет? К какому дню готовить обоз?
— Сотни две. Более брать не хочу. Сын Иван тожесь со мной пущай едет. Дней через пяток и выступим, коль Бог даст. Ступай…
…На шестой день царский поезд без особых торжеств и проводин выехал из Москвы в сторону Пскова. Слякотная дорога местами подмерзла, прихваченная первыми утренниками, но все одно — по низинам кони с трудом тащили тяжело груженные возки. Иной раз приходилось стрельцам впрягаться, чтоб вытолкнуть завязшую по самые оси телегу или колымагу. Возок, в котором ехали царь со старшим сыном, был запряжен по два в ряд шестеркой добрых коней, хорошо откормленных спелым овсом, подобранных по мастям. Правил ими давний царский кучер Харитон Пантелеев, которому не смел перечить даже сам Иван Васильевич. И если Харитон говорил иной раз, что кони пристали или нужно ехать в объезд, то с ним никто не спорил, а делали, как он скажет.
Иван Васильевич любил дальние поездки, когда далеко позади оставалась суетливая Москва, откладывались дела, которым и конца краю не видно, и можно было, откинувшись на подушки, смотреть в оконце на унылые поникшие рощицы, дубравы, проезжать без остановки через большие и малые деревеньки, где у обочины стояли с шапками в руках бородатые мужики с открытыми от удивления ртами. Может, они и догадывались по убранству поезда, по звериному оскалу храпящих коней, что едет мимо них непростой человек, и приведись Ивану Васильевичу остановиться, выйти из возка, попадали бы прямо в грязь, окунув в жижу длинные бороды. Но не в обычае у царя было останавливаться по деревням, где в каждом доме кишели клопы, пахло кислой капустой, прелой кожей, дегтем и еще чем-то непотребным. Нет, на ночлег царский поезд выбирал один из многих монастырей, что в изобилии сверкали крестами вдоль древней псковской дороги. В каждом из них испокон веку держали особые покои для знатных гостей и неукоснительно блюли чистоту. Вечером он шел вместе с монахами на службу, а потом, после трапезы, вел долгие разговоры с настоятелем или кем-то из богомудрствующих старцев о земном бытии, о святом писании, поражая собеседников недюжинной памятью и знанием ветхозаветных текстов. И ради этих бесед любил он бывать в обителях, где у него со временем появились свои любимцы, были известны слабости каждого.
