Людвига Кастеллацо - Тито Вецио
— Какое, чье имя, мама, скажи?
— Мне показалось, что это имя было твое.
— Прелестная, добрая Луцена.
— Да, она и в самом деле прелестная. Да ты-то не заслуживаешь ее внимания. Вспомни, каким женщинам расточал свою любовь. Чего стоит одна Цецилия Метелла.
— Умоляю, не напоминай мне это ненавистное имя.
— Должна тебе сказать, что никто не может запретить мне называть любое имя, какое бы не пришло мне в голову.
— Скажи, кормилица, Луцена и в самом деле настолько хороша в пеплосе, как ты говоришь? — спросил Тито Вецио, желая направить разговор в более приятное для него русло.
— Как богиня, я ведь уже тебе говорила.
— Согласись, я прав, что хочу на ней жениться.
— О, с этим нельзя не согласиться.
— Если бы ты могла себе представить, кормилица, как я ее полюбил.
— Ну, положим я это могу себе представить, а все же она тебя больше любит, чем ты ее.
— Сострата!
— Что изволишь приказать?
— Ты милая, хорошая моя мама!
— И только?
— Нет, но мне бы хотелось поскорее увидеть Луцену.
— Попросту говоря, ты хочешь, чтобы я привела ее к тебе в кабинет, не так ли?
— Да, хотелось бы, дорогая кормилица.
— Ну что же, надо выполнять приказание. Ведь ты господин, а я рабыня, должна тебе повиноваться, — сказала, улыбаясь, старушка.
— Знаешь, Сострата, мне бы хотелось никогда, ни на одну минуточку не разлучаться с моей возлюбленной Луценой.
— Я уже и сама начинаю об этом догадываться. Что же с тобой поделаешь, надо выполнять твое желание, пойду, приведу нашу богиню, — говорила старушка, выходя из комнаты.
Кабинет, в которой была приглашен молодая гречанка, уже описанный в одной из первых глав, как нельзя лучше подходил для новой встречи двух юных влюбленных.
Встретившись без посторонних, они вновь застеснялись и лишь искоса поглядывали друг на друга.
Наконец Тито Вецио решил осведомиться о самочувствии своей дорогой гостьи.
— Как ты провела ночь, Луцена? — спросил он ее по-гречески.
— Как человек, который после кораблекрушения наконец достиг берега, — сказала она, краснея от удовольствия при звуках родного языка.
— Мне сказали, что ты вьешь венки для моих домашних богов, — продолжал Тито Вецио, улыбаясь. — Это, вероятно жертва, приносимая потерпевшим кораблекрушение?
Гречанка улыбнулась и стыдливо опустила глаза.
— Садись вот сюда, — говорил молодой человек, указывая на софу, а я размещусь тут, у твоих ног, на скамейке.
— Боги, как ты прелестна, Луцена! — воскликнул Тито Вецио, любуясь действительно необыкновенной красотой своей юной подруги.
— Я слишком счастлива, поэтому и кажусь тебе такой.
— Да разве ты счастлива?
— Очень! Нет слов передать.
— Скажи мне, Луцена, — после минутного молчания взволнованно спросил Тито Вецио, — любишь ли ты меня?
Гречанка не ответила на этот вопрос, но так посмотрела на своего милого, что он затрепетал от счастья, смутился и поспешил сменить тему разговора.
— Расскажи мне, Луцена, о твоем детстве, радостях, горе, о последнем ужасном происшествии, лишившем тебя отечества и свободы, — попросил, оправившись, Тито Вецио.
— О, друг мой, — Луцена тяжело вздохнула. — Печальную историю придется тебе выслушать, я не в силах рассказывать ее без слез. Родилась я на берегах Илано,[141] где в серебристых струях отражаются величественные чинары. Под их сенью собирались Платон, Критон и бессмертные ученики мудрого Сократа. Они исследовали тайны жизни и души, занимались божественной наукой, названной философией. Там, в прелестной долине, опоясанной Иматом, Ликабетом и Парком,[142] виднеется зеленая эмаль полей и синие волны Эгейского моря, небо там вечно лазоревого цвета, ясное; душистые цветы благоухают, наполняя воздух ароматом, а ковры из зелени пушисты и красивы. В этой благословенной стране я испытала первые радости жизни. Мы жили в маленьком селении Галимусе на берегу, на расстоянии нескольких стадий[143] от гавани Фалер и немногим более того до Афин. Жители нашей деревни издавна занимались пастушеством и рыбной ловлей.
— Я помню это место, — заметил Тито Вецио, — я бывал там несколько раз, когда учился в Афинах. Оно действительно прелестно, окруженное померанцевыми и оливковыми деревьями, точно жемчужина, обрамленная нежным перламутром.
— Не правда ли, это маленький Элисий.[144] Судьба была слишком жестока, навсегда лишив меня моей чудесной родины. Земля наша, осчастливленная животворным сиянием Гелиоса, вдруг покрылась мраком, солнце померкло и скрылось, так же как и наша свобода. Памятники незабвенных дней Марафона и Саломина,[145] увы, заброшены. Богиня Ника разорвала свои цепи и покинула священный Акрополь. И кажется, что останки Мильтиада, Леонида, Фемистокла[146] восстают из своих могил и презрительно отворачиваются от молодого поколения, не способного подражать им.
Теперь иностранцы приходят любоваться нашими колоннами, статуями, картинами, наслаждаются прелестями нашей весны, пьют наше вино, свивают себе венки из наших роз, ведут ученые споры в портиках и лицеях, а нас угнетают и притесняют. Мои выродившиеся соотечественники, гордые тем, что преподают науки приезжим аристократам, не чувствуют, что они за сестерции продают славу своей родины. Ты, надеюсь, извинишь бедную гречанку, которая не может не скорбеть о судьбе своей несчастной родины. Дочь старого патриота, который едва избежал смерти во время резни в Коринфе,[147] я часто оплакивала прекрасные времена свободы нашей милой родины. Тогда я еще даже не предполагала, какие испытания готовит мне судьба. В то время, когда Греция еще была свободна, мой отец был богат и занимал почетное положение среди своих сограждан. Не имея других детей, кроме меня, он употребил все свои силы, чтобы дать мне самое лучшее образование. Он не был сторонником нынешних методов воспитания, когда девушку готовят лишь для жизни в гинекее. Он воспитывал меня так, как воспитывали своих дочерей великие мужи прежней Греции, когда на весь мир гремели имена Сафо[148] и Коринны. До пятнадцати лет я занималась изучением трудов наших лучших историков, философов и поэтов. Во время праздников с хором веселых девушек я гуляла по берегам Илиса, мы пели гимны и хвалебные песни, танцевали и убирали себя венками. Ах, какая чудная была жизнь. Я невольно останавливаюсь на этих воспоминаниях. Ты прости меня.
Но, увы, вскоре меня постигло страшное бедствие. В один роковой день октября происходило торжество в память скорби великой матери Деметры. Желание отца чтобы я участвовала в этом торжестве, погубило нас обоих. Ему это стоило жизни, а мне свободы. Между тем обманчивая фортуна не предвещала ничего дурного. Солнце сияло на безоблачном небе, цветы, деревья, люди в своих нарядах создавали замечательное, праздничное настроение. А на море была засада. Едва мы дошли до подножья гор, как разнесся слух, что какие-то подозрительные галеры лавируют между островами неподалеку от побережья. Некоторые говорили, что это финикийские купцы, другие думали, что римская эскадра, но были такие, которые положительно утверждали, что галеры принадлежат морским разбойникам. Все эти предположения и слухи не возбуждали у нас ни малейшего интереса. И только один старый рыбак напомнил нам слова знаменитого оракула[149] «Женщины в Полиасе испугаются при виде весел». Увы, мы не обратили на эти слова никакого внимания, не послушали доброго старика. Верно сама судьба вела нас к гибели, мы весело и беспечно шли вперед. И, совершив мистерии,[150] мы возвращались маленькими группами, неся скромные венки из целомудренника и сосны. Наши головы были убраны цветами, посвященными Персефоне.[151] Не подозревая о грозившей нам опасности, мы торжественно распевали священные гимны. И вдруг, словно из-под земли выросли какие-то люди, свирепого вида, обвешанные оружием с ног до головы. Они нас окружили. Отцов, мужей, братьев, сопровождавших нас, они беспощадно убивали, и я сама видела, как испустил дух мой добрый отец, желавший защитить меня своей грудью. Я не смогла перенести этой страшной картины и упала без чувств.
Когда я пришла в себя, то увидела лишь небо и море. Я была на галере, меня куда-то везли. Нас, пленниц, захваченных пиратами в Галимусе, было двенадцать. Удостоверившись в страшной действительности, мы пришли в полное отчаяние. Но главарь пиратов пустился на коварную хитрость, и стал уверять нас, что мы будем немедленно освобождены, если за нас заплатят самый незначительный выкуп. Злодей не решался сказать, для какой цели мы предназначались. Многие из нас могли бы отчаяться до предела и предпочли бы самоубийство ужасному рабству.
