Евгения ИЗЮМОВА - ДЕТИ РОССИИ
Немцы почему-то днем не бомбили «железку», зато прилетали ночью. И тогда бабушкин брат, нарывший вокруг дома окопов, хватал в охапку детей и с фонарем устремлялся к этим окопам. Бабушка сердито кричала: «Ты чего ночью с фонарем бегаешь? Хочешь, чтобы нас разбомбили?» Впрочем, фашистам вскоре стало не до новой железной дороги - Сталинград упорно сопротивлялся, а в ноябре советские войска начали операцию его освобождения.
Ксения Захаровна нашла работу в Камышине на стеклотарном заводе и переехала туда со старшей Аней и младшим Ваней. Машу решили оставить у бабушки, потому что в селе все-таки жилось легче - огород, корова. Зато продуктовую карточку Маши в Камышине делили на троих - 400 граммов «иждивенческого» хлеба. Ксения по своей карточке получала 600 граммов. Правда, Нюсю (так домашние звали Анну) после освобождения Сталинграда взяли в фабрично-заводское училище для учебы на помощника машиниста паровоза. «Фезеушников» кормили, обеспечивали формой, но жили они в наспех сколоченных деревянных общежитиях, где во все щели свободно задувал ветер. Ребята простывали, болели.
- Ну а мы, - вспоминает Мария Яковлевна, - жили с мамой. Видели ее редко. То она на оборонных работах, то в поле работала. А с завода в Камышине не выходила по двенадцать часов. Иногда даже нас, детей рабочих, звали на помощь. Мы грузили стеклотару в вагоны. Платили нам натурой - джемом, растительным маслом, спирт мы тоже брали и меняли потом на продукты. Жили голодно. Как-то потеряли хлебные карточки на целую декаду, и если бы не заводские мамины друзья, не выжили бы - они маме то кусочек хлеба дадут, то овощ какой-нибудь, а она все это нам приносила.
Яков Григорьевич в это время воевал. Был ранен и лежал в госпитале в селе Гусевка Ольховского района. Ксения Захаровна ходила к нему пешком вместе с детьми. Раненых там было много, лежали они вповалку на соломе. Выздоровел - и опять на фронт. Позднее был еще раз ранен, но вылечился намного быстрее, может быть потому, что в кармане лежала небольшая иконка Божьей Матери.
Эта иконка попала к Серову случайно. Шли однажды маршем три дня - голодные, истомленные, кухня где-то затерялась, И вот набрели на какой-то сарайчик, вроде курятника - неказистое зданьице, куда можно было проникнуть только бочком. Да еще яблони вокруг росли. Яков зачем-то полез в сарайчик, ноги как бы сами понесли. Еле-еле протиснулся туда, и видит - маленькая иконка Божьей Матери висит! Взял он эту иконку, положил в карман и хранил ее до самой демобилизации, с ней и домой вернулся. Наверное, эта иконка, как считают Серовы, хранила не только его, но и всю семью.
- Однажды, - вспоминает Мария Яковлевна, - сидим дома с братом Ваней и режем себе хлеб ниточкой на обед. Отрезали, съели. Еще отрезали. Не заметили, как всю булку съели. И так нам стыдно стало! Мама в это время была на работе. А потом должна была пойти на бахчи - у нас был участок, там, где сейчас построен текстильный комбинат. На участке росла кукуруза, арбузы, картошка, еще что-то. Вот мы и решили пойти туда и все прополоть. Пропололи, как смогли. Тут заводской гудок загудел - пять часов вечера. Смотрим - мама идет. Усталая, изможденная, худая, идет - шатается. Мы к ней: «Мама, мы все сделали!» Она похвалила: "Ой, какие вы молодцы!» Вот идем домой, ведем ее с двух сторон, я и призналась: «Мама, мы съели весь хлеб». - «Ну что же, - отвечает. - Съели так съели, вот придем да кипяточку соленого попьем». Приходим домой, а там перевод на столе лежит. Откуда? Это мы потом узнали, что папа был в командировке, а он у нас практичный был, сумел заработать, вот и прислал деньги. Мы побежали на почту, получили деньги и пошли на вечерний рынок, купили там два стакана кукурузной муки, пол-литра растительного масла и две буханки хлеба - всю тысячу потратили. Ой, какой у нас праздник был! А потом, помню, вдруг стали к нам проситься на постой экспедиторы, которые приезжали с фронта за стеклотарой. Мама говорит, что у нас тесно, живем в одной комнате втроем. А те - мол, ничего, продержимся, вы лишь нам еду готовьте, глядишь, и дети будут сыты. Давали масло, солонину, сгущенку. Вместе с ними и мы ели. А какой большой урожай на бахче был - картошка, кукуруза, арбузы! Потом и папа вернулся. Привез нам в подарок отрез темно-синего штапеля. Мама сшила нам с Нюсей юбочки в складочку, мы такие были довольные. Мы уже тогда с ней в художественной самодеятельности участвовали, так что обновки были очень кстати.
Окончив школу-десятилетку, Маша решила вместе с подружкой Зоей поехать учиться в Ташкентский учетно-кредитный техникум. Отец сопротивлялся, ведь такие техникумы в Мичуринске были, в Ульяновске, а девчонкам приспичило ехать в Ташкент. Заладили: «Там тепло, фруктов много, и вообще, Ташкент - город хлебный!» Отправили документы и забыли про них, а как пришел вызов, отступать уже было некуда - поехали. Правда, Зоина мать наотрез отказалась помогать дочери - не было возможности, а Яков Захарович пообещал Маше помогать.
Кой- как девчонки добрались до Куйбышева и смогли достать билеты лишь на поезд «Ташкент-Москва» по прозванию «пятьсот-веселый».
В поезде том и впрямь было ехать «весело» - вагоны товарные, нары двухярусные, гомон, тяжелый воздух. Поезд возле каждого столба останавливался, подбирал всех желающих, потому что в нормальные пассажирские поезда невозможно было попасть - не было билетов. А «добрый» пятьсот-веселый брал всех. Один остряк-узбек сказал: «Кому нарам - хорошо, кому низам - не дай Бог». Девчонки ехали «низам» - на своих чемоданчиках. Ехали восемь суток, в пути питались тем, что могли купить на остановках, да еще их угощал один молодой мужчина, который всю дорогу опекал их. И вот на девятые сутки в четыре утра добрались до Ташкента. Тут к ним с верхних нар спустился их «опекун», спрашивает: «Девочки, а куда вы едете?» - «В Ташкент, учиться в техникуме. Адрес - Советская, 12», - «А как добраться туда, знаете?» - «Спросим, расскажут».
Попутчик в Ташкенте сошел вместе с ними с поезда и предложил, мол, давайте, багаж ваш сдадим в камеру хранения, возьмите только белье да во что потом переодеться, а я вас в баню свожу. Предложение было очень кстати, потому что девчонки - чумазые, платьица на спинах разорваны жестяными полосками, которыми были обиты чемоданы, ведь спали-то на чемоданах в буквальном смысле. Дождались рассвета, пошли в баню.
- И вот приходим мы туда, - неспешно рассказывала Мария Яковлевна, - а там - красота, зал зеркальный, я такой роскошной бани никогда не видела. Он сказал, чтобы мы, если вперед его вымоемся, никуда не уходили, и вот вышел из мужского отделения и не узнал нас - Зоя симпатичная была, да и я не жаловалась на свою внешность. «Ой, - говорит, - какие вы красавицы! Я вас и не узнал».
После бани он девчонок накормил, да еще, как девчонки не отказывались, дал им пятьдесят рублей. Выяснилось, что он был главным инженером кирпичного завода в другом городе, возвращался из командировки, однако доставил девчонок в техникум и лишь тогда поехал дальше.
В техникуме девочек приветливо встретили, дали комнату в общежитии, с удивлением повторяли: «О, Сталинград, Сталинград!» - про Камышин там не слыхали. Но завершить учебу им в Ташкенте так и не удалось - не подошел климат, обе заболели, когда студентов послали на уборку хлопка. Местным узбечкам норма была - 150 килограммов за день, а студенткам - 45. И никто с поля не уходил, пока не была выполнена норма. Маша, заболев, попала в больницу, отец сразу же приехал и забрал ее домой. Зоя тоже уехала из Ташкента в Казань, там и завершила свое образование. А Маша поступила в Сталинградский учебный комбинат и стала бухгалтером, уехала по распределению работать на строительство Цымлянского гидроузла, там и познакомилась со своим будущим мужем - Николаем Григорьевичем Федоткиным. Он тоже был бухгалтером.
Николай был инвалид войны - у него были ампутирована кисть руки и стопа.
Федоткины жили у подножия Мамаева кургана. Уйти не могли, потому что Николай и его племянник с другом были оставлены на заводе «Баррикады» для эвакуации оборудования. Так вот и оказались в зоне огня своих и немцев. Разрывная пуля попала Николаю в живот, даже внутренности вывалились. Мать взяла их, обмыла кипяченой водой, вправила, перетянула рану простыней, перекрестила с мыслью: выживет - хорошо, а умрет… Ну что же - рана такая страшная.
Николай от боли кричал: «Пристрелите меня!» И тогда его племянник (он хорошо знал немецкий язык) с другом поползли на Мамаев курган, попали к немцам, объяснили, что парень умирает, нужна помощь. Среди немцев тоже были сердечные люди, вот им как раз такой фельдшер и попался - дал какие-то таблетки. Николай выпил и впал в забытье, на третьи сутки выплыл из темноты, а в блиндаже, где они находились - никого, только рядом еды немного: хлеб да конина. «Бросили, - подумал, - умирать, а сами ушли». Однако пожевал пищу, удалось проглотить, подумал, что назло всем выживет, и опять потерял сознание.
