Арсен Титов - Екатеринбург, восемнадцатый
При этом эпизоде муж Натальи Николаевны оборачивался подлинной сволочью. И это каким-то нехорошим отсветом упало на саму Наталью Александровну. А на Яшу, на комиссара Юровского, вышло, лаял я с вечера зря.
Утром же прозвенел у нас под окнами некий мальчишечий голос:
— Хозяева! Тут вот бумага! Отворите!
— Борис, не ходи! Дай я! Я все-таки немалое начальство! Как-нибудь разберемся! Ведь это явно, чтобы тебя выманить! — сказал Бурков.
— Боречка, уступите! — с мольбой прижала руки к груди Анна Ивановна.
Более всех ближе мне оказался Иван Филиппович. Он взял топор, определил себе место в сенцах за дверью и сказал:
— С Богом, Борис Алексеевич! Ты их только в дом замани. Выхода им не будет! Пора супостату бой дать! Пора беса исподнего кончать!
Я взял «Штайер» и пошел открывать сам. Расчет был прост и был равен решимости Ивана Филипповича — я был подполковником русской армии, и мне не следовало юлить. Я глазами поблагодарил Ивана Филипповича, как-то вдруг подумав, сколько же он вечен в своей фразе о неотречении, а наречении.
— Боречка! Но ведь там матросы! — в своем ужасе за меня божественно похорошела Анна Ивановна.
Отвечать, что матросам вся война составилась только в убийствах своих безоружных командиров да во взятии несчастных заложников, что против моего «Штайера» они просто мешки с трухой, я не стал. Я бесшумно подошел к калитке и рывком отворил ее. Предо мной предстал некий сущий Гаврош из романа Виктора Гюго о какой-то их очередной революции, то есть нестриженый, завшивевший и в рванье с чужого плеча мальчишка лет десяти. Собственно, он не предстал. Он от моего появления отскочил в сторону.
— Что так-то! Небось мы к вам с бумагой! — стараясь басом, недовольно сказал он.
— Прошу прощения! Так вышло! — сразу понял я тщету своей готовности отдать жизнь революции, в том смысле, что отдать ее не свою, а всего лишь того количества матросов, которое я предполагал увидеть перед воротами.
— Так вышло, когда под дышло! А мы с поручением, не угостите ли печением? — дурацки даже для десятилетнего мальчишки дрыгнул ногами Гаврош.
— Вперед бумагу! — сказал я.
— Спервака не отпляшете ли трепака? — снова дурацки дернулся Гаврош и на всякий случай отбежал.
— От кого бумага? — спросил я.
Гаврош смерил расстояние до меня, признал его безопасным, вынул из обшлага, если предполагать таковой в некой рвани и бесформенности его одеяния, сложенный вчетверо листок, сторожко косясь на меня, прочел:
— Норину от эм зе! — и прокомментировал. — От мамзели, значит!
— От мамзели! — кивнул я. — А мамзель — этакий господин невысокий, черноватый даже лицом и с глазами сверлышками? — сказал я про Мишу.
— Он! — весело подтвердил Гаврош.
— Да ведь он явно тебе заплатил! — сказал я.
— Заплатил — собак спустил! — сказал Гаврош.
— Печенья нет! — сказал я правду.
— Табачком возьму! — назначил новую плату Гаврош.
— Мал еще для табачка. Сахару могу дать! — сказал я.
— Тогда фунт! — щедро оценил свои услуги Гаврош.
— Фунт конины в каждую штанину и моток кишок на твой язычок! — перешел я на его речь.
— А ты вострый! Я такого не слыхал! Ладно. С вострого сахару-то хоть кусочек! — опустил цену Гаврош.
— Пойдем. У меня мажордом строгий. Просто так ни за что не даст. Покажешь ему бумагу! — сказал я.
— Мажордом — это у французских королей! — сказал Гаврош.
— Ну, и у меня. Прошу вас, граф! — склонил я голову.
Гаврош отдал мне листок, степенно прошел во двор. Иван Филиппович, как был с топором, вышел на крыльцо.
— Господи! Да куда же ты его, оллояра несметного! Ведь вшу в дом затащит, потом нам из дома беги! — заругался он на меня и рыкнул Гаврошу: — Стой там, в отдалении, отрок!
Гаврош на подобный прием почел за право обидеться.
— Нам негде карточек на различные ваши мылы взять! А то бы мы еще и в лучшем доме жили! — сказал он.
— Я предупреждал, очень строгий мажордом! — сказал я Гаврошу.
— Много воображает! — сказал Гаврош и прибавил, что Ивана Филипповича и мою сестру Машу он знает, что с матерью они в прошлом году приходили сюда.
Я тотчас вспомнил слова Маши из письма о своей гимназической подруге Анечке Поповой, по мужу Истоминой, муж которой был на фронте, а ей с детьми не на что было жить — в казначействе без объяснения причин перестали выдавать мужнино жалованье.
— Ты у нас Истомин! — сказал я.
— Как вы узнали? — заблестел глазами Гаврош.
— Так ведь, брат, фронт всему научит! — несколько порисовался я.
— Вы фронтовик? А что же мне этот, — Гаврош повторил мой жест, обрисовывающий Мишу, — сказал про вас, что вы «субчик»! У меня папа тоже фронтовик!
— Так что ж ты его позоришь, в этаком одеянии по городу разгуливаешь? — не очень умно спросил я.
— Сахару обещали? Так давайте! — оскорбился Гаврош и не выдержал, зацепил меня: — Фронтовик! Небось так примазываетесь!
— Сахару дадим. Но ходить этак, — я тряхнул его одеяние за плечо, — и этак! — тронул я его за косицу, — сыну фронтовика не пристало!
— Много вы понимаете, да мелко плаваете! — огрызнулся Гаврош.
— А ты, часом, брат, не… — осенило меня насчет его сиротства, но я осекся.
— Все равно папа найдется! — угрюмо сказал Гаврош.
Я посмотрел на Ивана Филипповича.
— Мамаша-то где? — спросил он Гавроша, а уж сам обмахнулся крестом. — Ах, ты, Царю Небесный! — И мне: — Сам видишь, куда же его! — и это должно было означать только то, что следовало тащить его в ванну, мыть, стричь, кормить и одевать.
— Согласен? — спросил я Гавроша.
— Что ж, будет не лишне! — сказал он, опять стараясь сказать басом.
Я передал его на руки Ивану Филипповичу и Анне Ивановне, обволокшей меня таким любящим и благодарящим взглядом, что, будь я человеком порядочным, непременно бы сделал ей предложение. Но вместо этого я развернул письмо от «эм зе», то есть от Миши. «Друг мой старинный! — обратился ко мне Миша. — Всю ночь вы явно гадали, кто бы стрелял. А ларчик открывается просто, хотя ты в своем счастье потерял всякий разум и думаешь про какого-нибудь, сам знаешь про кого. А стрелял я. Можешь мне не верить, но я намеренно стрелял мимо и только с тем, чтобы показать, как бывает коротко счастье, и как оно в одно мгновение может оборваться. Тем более что и без меня у тебя все равно его отберут. Ты понял это из вчерашнего моего прихода и из той бумаги, которую я принес. Так что еще надо подумать, кто из нас счастлив. Низкий поклон Анне Ивановне».
— Сволочь! — сказал я с сожалением. — Сволочь и дурак!
Вчерашнее же его письмо оказалось телеграммой штаба Казанского военного округа и гласило следующее: «Принять все меры к задержанию полковника старой армии Норина Бориса Алексеевича, уроженца Екатеринбурга, объявленного вне революционного закона. Последняя должность в старой армии — инспектор артиллерии Первого Кавказского кавалерийского корпуса. Основание к задержанию — телеграмма ревкома Кавказского фронта всем военным округам республики». Ниже Миша приписал: «Я ее перехватил у телеграфиста. Если еще кому-то не пошла, можешь жить счастливо».
При таком обороте счастливая жизнь вырисовывалась только на небесах.
— Ну что за сволочи! — сказал я в бессилии постичь революцию с ее мелочностью, с ее местью и непреходящей злобой, и в смысле, неужели же больше нечем ей заняться, кроме как рассылать по военным округам телеграммы о каком-то подполковнике, или, как они считали в связи с приказом Временного правительства от сентября прошлого, семнадцатого года, полковнике?
Я пошел к Буркову. Он прочел и грохнул кулаком по столу, потом с жалостью посмотрел на меня.
— Давай, Боря, на время отсюда куда-нибудь, а? — сказал он.
— Куда и зачем? — со злобой усмехнулся я.
Он понял мою усмешку по-своему.
— Тут не до смеха! — сказал он. — Тебе смешки. А если телеграмма пошла и по другому ведомству, например, по юстиции к Голощекину. Тогда как?
— Гриша, а ведь наш старик правильно сказал: пора бесу исподнему дать бой! — сказал я.
— Стрелять пойдешь или в подпольное общество? Глупо все это! — сказал Бурков и снова ударил по столу. — Хоть к Дутову тебя переправляй!
— Да уж станицы артиллерийским огнем не стал бы жечь! — сказал я, несколько ошарашенный словами Буркова и в то же время вдруг поверивший в них.
— Да это я так! Не надейся! — укоротил меня Бурков.
А у меня логическая цепочка от Дутова Александра Ильича, от Оренбурга, от нашей общей дороги сюда, в Екатеринбург, перекинулась на сотника Томлина.
— Вот! — воскликнул Бурков. — А я тебе мандат к их волостному военному столу учета выхлопочу. Без затей доедешь!
— А что же в Нязепетровск, к сестре Маше, мандат не выхлопотал? — съязвил я.
— Я ведь против своих с этим мандатом пойду, Боря! А для этого надо иметь… — Он покрутил пятерней. — Такое надо иметь, ради которого стоит и головой ответить!
