Борис Тумасов - Зори лютые
— Зови великую княгиню и княжну Елену тоже.
Глава 14
Отныне Смоленск навеки с Русью!
Крымский хан требует. Вот так государева милость! Литовские паны челом бьют. Измена Глинского. Воеводские раздоры. Конец литовского владычества в Смоленске
В дворцовом саду но песчаной дорожке медленно бредет Менгли-Гирей. Не звенит в зимнюю пору фонтан, и прошлогодние слежалые листья толстым слоем засыпали мраморный бассейн. Голо и уныло в саду.
А за высокой каменной стеной ханского дворца живет своими заботами Бахчисарай.
Мутная пелена застилает глаза Менгли-Гирею. Коротка жизнь человека. Но не о том скорбь хана. Полной мерой изведал он богатство и почет, вдосталь пролил вражеской крови. И там, где пронеслись его орды, горели города, горько рыдали невольницы, а в Крым гнали рабов, и скрипели груженные добром арбы. Богатела орда. Неисчислимы богатства хана Менгли-Гирея. Первые красавицы Руси и Польши, Литвы и Грузии украшают гарем хана.
О чем же мысли Менгли-Гирея, что волнует его? Хан который день тщетно пытается разгадать, чья злая рука всыпала яд визирю Керим-паше. Разве не знает тот коварный, что паша верный друг Гирею? А может, потому и дали яду?
От такой догадки хан даже приостановился. Лицо искривилось от гнева. Его сыновья, царевичи, ожидают смерти отца. А ханам малых орд, бекам и мурзам надоело бояться Гирея. Менгли пришло на ум услышанное однажды в юности от одного мудрого воина. «Волчья стая, — говорил тот, — подчиняется вождю до той поры, пока у него есть сила…»
И это так. Менгли-Гирей проверил эти слова мудрые. Хан Ахмат был грозен для других ханов, но когда московский князь Иван не допустил Ахматову орду на Русь, ханы отказались подчиняться ему и убили Ахмата. Менгли-Гирей не забыл того. В те годы Гирей переживал сороковое лето и был крепок телом, птицей взметывался в седло, сам водил крымцев в набеги. Но Менгли-Гирей не захотел помочь Ахмату, потому что ненавидел его и боялся усиливать власть Ахмата.
Хан Менгли-Гирей переступил дворцовый порог, плелся, шаркая подошвами расшитых бисером туфель по мозаике пола. Верные телохранители распахивали перед ним двери.
В большой, отделанной розовым мрамором зале Менгли-Гирея ждали царевич и беки с мурзами. Хан, подобрав полы шелкового стеганого халата, уселся на высокий, отделанный перламутром и слоновой костью черный диван без спинки, поджал ноги. Настороженным взглядом заскользил по лицам вельмож, снова пытался угадать, чья рука отравила Керим-пашу, но глаза у беков и мурз смотрят преданно. Хан подал знак, и к нему подбежал мурза Исмаил.
— Впусти послов, — тихо сказал Менгли-Гирей.
Исмаил толкнул дверь, и пан Ходасевич важно вступил в залу.
Следом два дюжих гайдука втащили кованный медью сундук.
Замерли беки и мурзы, а пан Ходкевич согнулся в поклоне, остановился на полпути к хану.
— Великий и могучий хан, круль и великий кнезь Сигизмунд о здоровье твоем справляется и передает пятнадцать тысяч золотых.
Гайдуки открыли крышку сундука, и зажелтело золото. Вытянули беки и мурзы шеи, жадно блестели их глаза. Менгли-Гирей зевнул:
— Аллах да продлит годы короля Сигизмунда. Чего он хочет от меня?
— Великий хан, — снова заговорил пан Ходасевич, — кнезь московитов гордец и нам недруг. Он сбирается войной на Литву, и мой круль послал меня просить твоей помощи, великий хан.
Недвижимо лицо Менгли-Гирея. Зашептались беки и мурзы, ждут ханского ответа. А тот молчал недолго, ответил вкрадчиво:
— О Аллах, разве не отдал я моему сыну Сигизмунду ярлык на Псков и Новгород, Тулу и Владимир да другие города во владение? Так чего еще захотел от меня король Сигизмунд? — И в косых разрезах глаз блеснула злоба.
Ходкевич оробел.
— Мой круль Сигизмунд ждет, что ты, великий хан, пошлешь на Москву орду, и тогда полки литвинов придут к Москве.
Затихли беки и мурзы.
— Скажи королю Сигизмунду, я пошлю на Русь своих царевичей, а он пусть пришлет мне еще тридцать тысяч злотых, — наконец проговорил Менгли-Гирей и едва повел сухонькой ручкой.
Мурза Исмаил уловил жест, подскочил к литовскому послу, вытолкал из зала.
* * *Пахнуло теплом, и дружно, в неделю, стаял снег, вскрылись реки, очистились. Едва приметно проглянула под ярким солнцем первая трава. Прилетели гуси, пошла на терку рыба.
Ожила степь…
С весной кончилась спокойная жизнь в казачьих приднепровских станицах, того и жди, орда повалит. Да и сами казаки не прочь в набег сходить, зипунов добыть. А случится, какой парень и жену приведет из чужой стороны.
В один из дней позвал Анисима атаман Дашкович. Дорогой гадал Анисим: для чего он понадобился Евстафию? Коли в дозор черед наступил, так на то сотник у Анисима есть.
Переступил Анисим порог атаманского куреня, осмотрелся. Богато живет Дашкович. Стены в дорогих коврах персидских и даже на земляном полу по всей горнице ковер. Анисиму в обляпанных грязью сапогах ступить боязно. А на коврах по стенам оружие развешано, сабли и кинжалы, ножны в серебряной оправе, чеканка работы тонкой.
Евстафий уловил сомнение Анисима, сам подошел к нему. На атамане рубаха шелковая, алая, порты сукна шерстяного, не домотканые, как на Анисиме, и сапоги легкие, зеленого сафьяна.
Под висячими усами Дашковича в улыбке обнажились почерневшие зубы.
— Звал я тебя, Аниська, вот зачем, — сказал Евстафий, остановившись в полушаге — Известно мне от наших сторожевых казаков, что за Перекопом собирается орда крымчаков. И немалая. Не иначе, к набегу готовятся. А потому как зимой ездил к хану в Бахчисарай литовский посол, думаю, пойдет орда на Русь.
Дашкович погладил усы, хитро глянул на Анисима, снова сказал:
— Заезжал и к нам тот посол литовский, сулил много, на Москву звал. Да мы ему отказали. Двинется орда в силе на Русь, краем и наши курени прихватит, разорит. Порешили мы, атаманы, слать гонца в Москву, упредить. Пусть московиты станут полками на дороге у крымцев, и им, русским, добре, и нам, казакам, заслон.
Дашкович прошелся по горнице, хрустнул пальцами рук:
— Подумал я, Аниська, ты недавно из Москвы и дорогу обратную не забыл. Да и пора послужить казачеству. Тебе в Москву ехать. Знаю, боязно стоять перед государем, ан надо. Разговор веди хитро. Скажи, передал-де атаман черкасских и каневских казаков, мы крымчаков сами не одюжим, а прорвутся на Русь, много зла причинят. Коли задержат тебя дозоры сторожевого воеводы, предупреди его, но не ворочайся, поспешай в Москву самолично, великому князю об орде обскажи. Иначе понадеемся на боярина-воеводу, а он, глядишь, словам нашим веры не даст. Согласен?
Похолодел Анисим от страха. Мыслимо ли, к государю, в Москву! Ну как прознает кто, что он, Анисим, холоп беглый…
А Дашкович в глаза ему заглядывает, переспрашивает сердито:
— Чего молчишь? Иль оглох?
Анисим рта не раскрыл, только головой кивнул.
Довольно погладив усы, Дашкович сказал:
— О двуконь в Москву поскачешь, чтоб промедления не вышло.
* * *Подставив солнцу спину, Курбский грелся. Тепло приятное, не печет, а ласкает. Май брал свое. Зазеленело вокруг, лопнули, распустились почки. Воздух особенный, чистый, ни пыли, как летом, ни осенней сырости.
И месяца не прошло, как князь Семен в Москве. Дозволил государь остаться во Пскове одному наместнику — Петру Великому, а Курбскому в Москву воротиться.
Князь Семен приехал не один, а с женой. Взял-таки меньшую дочь боярина Романа.
Узнав о том, государь не приминул позлословить: «У князя Семки губа не дура, вишь, каку телушку взял».
Те слова донесли Курбскому, но он обиду проглотил. «Нынче великим князьям все дозволено, не только словесами князя аль боярина оскорбить, но и живота лишить».
Жена князю Семену досталась домовитая, вот и сейчас, едва из хором выбралась, сразу к клети направилась проверить, как девки зерно перевевают. На княгине сорочка красная, до пят, голова убрусом покрыта, идет она грузно, широкими бедрами качает. Курбский даже отворотился. Эк порадел боярин Роман, какую выкормил, соком налитая, придави — кожа лопнет.
Князь Семен мысли переменил. Подумал, что за два года, пока во Пскове жил, тиуны в его вотчинных селах наворовались предостаточно, а за крестьянами догляда не вели, потому в людях теперь нужда. Нет бы самим крестьян от других бояр переманывать, так и те, какие были, в Юрьев день разбежались.
В который раз помянул тиуна Еремку. Тот хоть и на руку слыл нечистым, но и княжеского не упускал, умел приумножить.
Из конюшни на водопой выводили коней, норовистых, застоявшихся. У колодца конюх рванул недоуздок, кулаком в лошадиную морду замахнулся.
— Данило, давно бит не был? — прикрикнул князь Семен. — К чему коня дергаешь?
В распахнутые ворота колобком вкатилась, запыхавшись, ключница.
