Олег Широкий - Полет на спине дракона
Покусывая губу, медленно перебирая матовые чётки холёными пальцами, он думал сейчас о том, что сам виноват. Сам дал им повод клеймить его и проклинать.
Впрочем, если быть честным до конца, он дал им не повод, а возможность называть его теми словами, за употребление которых бьют детей по губам. Ведь, если ты мёртв, ругаться, согласитесь, несколько затруднительно, а он сохранил им жизнь. Он сохранил жизнь десяткам тысяч своих соплеменников, да и не только соплеменников. Воистину предательство всегда спасает больше жизней, чем забирает, как плату за самое себя.
Однако с присущей настоящему конфуцианцу скромностью он должен был признать: причиной их чудесного спасения явился всё-таки не он, как таковой, и даже не столь ценная для Юлюя Чуцая скромность (ибо качества добродетельные часто бывают причиной множества смертей — особенно в этом преуспели «воинская доблесть» и «свободолюбие», — но никогда причиной чьего либо спасения).
На сей раз его соплеменников спасла ЖАДНОСТЬ.
Дело в том, что после покорения Срединной Равнины возник вопрос: что делать с китайцами? Полководцы Темуджина предлагали их истребить, а земли превратить в пастбища. Юлюй Чуцай возразил: надо оставить население в покое и собирать с него налоги — так выгоднее.
Дальновидные из окружения хана понимали: такое решение — это начало конца — «пощадим китайцев, растворимся в них, как песчинка в бархане».
В тот раз близлежащая нажива соблазнила Кагана. Пастбищ для овец не прибавилось, а уцелевшие люди остались жить. Но доходы с китайских покорённых земель — плата за разрешение дышать — это полдела.
Оставалась вторая, более важная половина — доказать простодушному монгольскому тигру (усмирённому, заговорённому в миг перед смертельным прыжком на своего укротителя), что оставшиеся в живых враги не воткнут кол в доверчиво подставленное брюхо. С этим обстояло хуже. Все хотели вернуть «свободу»— то есть старых угнетателей, к которым уже привыкли.
Юлюй Чуцай при всём своём трепетном отношении к людям вообще, конечно же, предпочитал пожертвовать дикарями, чтобы спасти людей культурных. А культура, как известно, распространяется по варварскому северу из единственного неиссякаемого источника: из стран, принявших конфуцианскую мудрость в ущерб варварским идолам.
Таким как Магомет, Христос, Тенгри и Будда.
— Сын идёт на меня войной, белоголовые сбили его с прямого пути, — брюзжал всемогущий старик, — и всё потому, что я не вырезал сартаулов подчистую. Моя привычка бросать врагов живыми, моя беспечная доброта погубит землю. Что скажешь, мудрейший?
Конечно, это был намёк. «Смотри, я поступил точно так же с китайцами. И поэтому они скоро забудут, кому они обязаны жизнью».
Это был как раз тот случай, когда бесполезно было доказывать Величайшему, что жизнью они обязаны не ему, а животам своих матерей, но так ответить, конечно, было нельзя, и он вывернулся иначе.
Лучший способ — не перечить, а продолжить «достойную мысль». А уж завернуть её можно не совсем туда. Тут главное, чтобы Темуджин считал, что это он сам именно в эту сторону завернул. Если бы Великий Хан не был так умён, всё было бы гораздо проще. Однако часто спасало как раз то, что Темуджин, будучи человеком разумным, питал слабость и к чужому хитроумию.
Неблагосклонностью к несостоявшимся пастбищам Чингис настроил против себя и уйгурские христианские общины. Не для того они давали деньги на разорение Китая, чтобы китайские пронырливые грамотеи охмуряли вскормленного Ими, уйгурами, зверя.
Набрав силу, Чингис слегка подзабыл, КОМУ именно обязан он своим величием, и соизволил вести себя так, как ему самому охота. От такой откровенной наглости христиане слегка опешили и повели себя немудро — стали Темуджина укорять и упрекать. А между тем даже житейская (не государственная) мудрость гласит: укоры и обиды — худшая политика для фаворитки, которую отверг возлюбленный.
С несторианами всё ясно: были угловатыми задирами, такими и останутся. Но имелся человек и правитель, очень смущавший киданьского выдвиженца — управитель Хорезма и кыпчакских степей ильхан Джучи, тот самый сын, на которого жаловался Величайший.
Как ни переплетал канцлер свои осторожные побеги — всё равно выходило, что Джучи ему сильно мешает. Усмешка превратности: он мешает куда больше, чем его главный враг — несториане. Джучи желает, по сути, того же, что и Юлюй Чуцай — облегчить жизнь побеждённым, а проще — мира, но горе империи, если её начинают «спасать», не договорившись друг с другом. Даже утопающий, которого тянут в разные стороны, будет не спасён, а разорван. Да, все хотят мира, но по-своему. Христиане и мусульмане тоже хотят, но обречены на войну. Потому что не могут перестать распространять свои учения — иначе будут наказаны на Том Свете своими богами. И ладно бы верили они, что боги у них разные — можно было бы хоть как-то договориться — но, увы, варварство торжествует. Они убеждены, что бог в мире — ЕДИН (и, естественно, это именно тот бог, которому молятся они сами). А при ТАКОЙ вере ни о каком мире не может быть и речи, только о перемирии, связанном с собственной слабостью.
Смерть Джучи — прочь сомнение, что в этом ему помогли, — надолго лишила Юлюя Чуцая покоя. Он к тому времени уже и сам подумывал — не организовать ли покушение на непутёвого «соратника по добру», но когда его убили другие, когда всесильный фаворит с полным правом мог сказать себе, что к этому непричастен, он получил право на сожаление — само по себе немало. Зерно же его, Чуцая, грандиозного замысла состояло в приручении выпестованного христианами тигра Чингиса, которого потом следовало натравить на них же самих. И поможет в этом — благословенная жадность.
Жадность — это то, что превращает кровавых героев в безопасных, беспринципных шкурников.
Пусть один раз удалось вылететь из ямы на крыльях жадности, но Юлюй Чуцай не обольщался и считал свои успехи временными. Киданьский перебежчик со спокойствием истинного мудреца ожидал своего неизбежного падения, он был к нему готов. И поделом. Ведь предал свой народ, а от кривого дерева прямой тени не бывает. Великий Потрясатель рано или поздно должен был очнуться от наваждения. Склонное к мрачным шуткам время показало, что Юлюй Чуцай оказался прав лишь отчасти.
Непобедимый Покровитель действительно очнулся от своих наваждений — взял да умер... И все растерялись.
А случилось вот что.
С Темуджином что-то неладное творилось в последние годы его жизни, конечно, если считать «ладным» то, что творилось в предпоследние.
Всё чаще он стал говорить, что может умереть, так и не закончив своих дел по уничтожению плохих людей во благо хороших, и тем обречёт осиротевший мир на ужасную судьбу. Да, узреть своими глазами родную землю, очищенную от скверны — это совсем не то, что завещать дело наследникам. Они уже при жизни его поднебесную юрту расшатывают. Как тот же Джучи...
Однажды, после усиленной молитвы, он вдруг возомнил себя бессмертным, чуть ли не божьим сыном. Прорицатели всех мастей, перепуганные бесконечными казнями, сообщали ему на этот счёт только обнадёживающие пророчества. Когда-то Величайший наказывал за криводушие, за лесть, но теперь никаких возражений и слышать не хотел — помудрел с годами. Всё это было ещё полбеды, но тут явился из-за синих гор даосский старец Чань-чунь...
Честно говоря, об этом Юлюю Чуцаю было больно вспоминать, потому что в появлении выжившего из ума «мудреца» была его вина. Хотел как лучше, а получилось...
Дело в том, что Чингис, верящий в своё бессмертие, ходил в хорошем настроении, таким его и удалось подловить, когда возник вопрос про пастбища, и победа досталась не овцам, а людям. Однако присущая хану подозрительность (тяжёлое наследие юности) и упрямый здравый смысл терзали его сомнениями: а вдруг он всё-таки умрёт, как все. Пусть не сейчас, а лет через сто — ужас какой. Борода-то вся седая, и глаза слезятся.
Тогда и появилась эта идея — притащить сюда знаменитого старца-даоса Чань-чуня, о котором шла молва, что он знает тайну бессмертия. Думали, тот хана обнадёжит, всё, что от него требуют, пообещает. Люди Юлюя Чуцая, сопровождавшие Постигшего Суть, уж как только ему ни намекали — что именно должен сказать Мудрейший, чтобы хан вознёс его общину до небес. Замысел строился на том, что у Носителя Высшей Мудрости осталось хоть немного мозгов, чтобы понять: пока Великий Хан жив, ему можно сулить бессмертие, а помрёт — так о том, что смертен, уже и не узнает.
Однако Чань-чунь оказался честен и глуп, как тот мерин, которому нет дела, кого он везёт, — хозяина или вора. На трепещущий вопрос Величайшего уронил мудрец ему на сердце неподъёмную правду: «Средства против бессмертия НЕТ». Уронил и ускакал, довольный, в свои дикие горы. И невдомёк дураку, что сия тяжёлая правда (в которой не сомневается ни один человек в здравом уме) стала «средством против бессмертия» для очень многих.
