Павел Шестаков - Омут
— По вашему совету?
— Это входило в наш план.
— Да. Сбросить балласт. Что ж, как видите, мы сразу рассмотрели обе возможности. И ту, при которой Шумов сообщает правду. И обе нас устраивают.
— Дай-то бог.
— Даже третья.
— Какая?
— Если Техник просчитается и сломает себе шею. Что ж… Мавр, в основном, сделал свое дело.
— Еще не все.
— Ах, Софи! Если хотите знать, больше всего в этой операции меня тревожит ваша безопасность. Вы должны жить, Соня. Ваша кровь падет на мою совесть. А этот бандит способен на все. Вам нужно опасаться его больше, чем Шумова. Пока Шумов не пронюхал о нашем деле, он почти безопасен. Но Техник…
— Ничего. Пока мы славно играем в кошки-мышки. Налить вам еще?
— Пожалуйста.
— Столько же?
— Да.
Спирт туманил голову, и Барановский сказал то, что наверно бы не сказал на чистую голову.
— В конце концов намекните, что вы действительно непрочь бежать с ним.
— Нет.
— Почему?
— Есть грань, предел. Потом борьба становится бессмысленной. Если потеряешь себя. Мы и так на краю омута.
— Софи! Вы не можете потерять себя. При всех обстоятельствах.
— Вы думаете? Даже если он потребует доказательств?
— Каких?
Она повела головой в сторону постели.
— Намеками с ним не обойтись.
Барановский спросил осторожно:
— Он уже пытался получить… доказательства?
— По-настоящему женщины его не интересуют. Но он нуждается в самоутверждении.
— Бедная вы моя…
— Ничего…
Она взяла в руку стакан.
— Ничего. У меня ведь муж теперь. Он защитит.
И улыбнулась через силу.
— Осталось недолго, Софи.
— А потом что?
— Восстание.
— Восстание… В лучшем случае какой-нибудь разгромленный штаб, захваченный на время телеграф, может быть, несколько станиц… И все.
— Если все, уйдем вместе.
— Куда?
— На новые рубежи. Борьба будет продолжаться.
«Наверно, я не понимал ее. Считал фанатичной, даже с перегибами, а она обыкновенная женщина и расслабилась в самый неподходящий момент. В сущности, она сейчас опасна. Но мне жаль ее… Как она сказала? Омут?.. Что это — слабость или интуиция?..»
Он протянул руку и положил на ее ладонь.
Почти стемнело, за окном, подавляя дневные шумы, устанавливалась еще одна душная ночь…
— Да, уйдем, Алексей Александрович… Каждый своим путем…
На другой день Софи точно выполнила все, что сказал Барановский, и подробно передала Технику в булочной свой разговор с Шумовым.
— Я вас заинтересовала?
— Очень.
— И вы готовы влезть в эту авантюру?
— Разумеется, я должен убедиться, что это не авантюра.
— А что же это, по-вашему?
— То, что нам нужно.
* * *Увидав Техника в своем доме, Самойлович побледнел.
— Я же вас заклинал! Всеми богами заклинал не приходить ко мне домой!
— В прошлый раз, когда я зашел, чтобы вернуть вам часы, по ошибке конфискованные в поезде, вы были более гостеприимны.
— Но я же просил. И тогда просил. Неужели вы еще с парадного входа зашли?
— Конечно, не через трубу, С нечистой силой я пока не связан. Там меня еще только ждут. А я не тороплюсь… туда. Поэтому не хнычьте. Меня никто не видел.
— Но разве обязательно заходить с парадного?
— Какое там парадное! Обшарпанная, захламленная лазейка. Хуже трубы. Почему вы не сделаете уборку, Лев Евсеич? У вас ведь прислуга есть.
— По-вашему, я уже рехнулся! Убирать парадное в такие времена!
— А зачем вы повесили там корыто? Думаете, оно свалится на голову чекистам, когда они придут вас забирать?
— Что за глупые шутки!
— Зато вас, Лев Евсеич, трусость совсем лишила чувства юмора. Идите закрывайте ставни.
— Зачем еще ставни?
— Чтобы меня не увидели с улицы.
— Но сейчас же день! Это будет подозрительно. Я лучше шторы опущу.
— Да, вы совсем отупели.
Техник смахнул ладонью что-то невидимое с плюшевого пуфа и присел.
— Как мягко. Садитесь, Лев Евсеич. Будьте как дома.
— Спасибо. Мне не хочется сидеть.
Техник рассмеялся случайному каламбуру.
— Счастливец! Вы не хотите сидеть. А меня и сажать никто не захочет. На меня уже изготовлена одна маленькая такая и нестрашная на вид штучка весом девять всего граммов, а может быть, и меньше, смотря калибр какой…
— Пожалуйста…
Техник отмахнулся.
— Вы любите поэзию, Лев Евсеич?
— Этого мне еще не хватало!
— Я так и знал. Вы сухой торгаш и не слыхали стихов о рабочем в синей блузе, который изготовляет пули. Не помните? Может быть, слышали случайно?
— Понятия не имею.
— Как жаль! У меня плохая память на стихи. Крутятся обрывки… «Все он занят отливаньем пули, что меня с землею разлучит… Ну а пуля в грудь мою вопьется… Упаду, смертельно затоскую…» А впрочем, зачем тосковать? О ком жалеть? А, Лев Евсеич?
— Вы всегда говорите всякие ужасы, — неодобрительно сказал Самойлович, тщательно задергивая шторы на окнах.
В комнате потемнело.
— Теперь хорошо, — одобрил Техник.
— С улицы не видно.
Техник провел пальцем по ближайшему шкафу.
— И грязь меньше видна. Вы хоть бы мебель протерли. Тряпочкой.
— Да оставьте вы заботы об моем комфорте. Что вам от меня потребовалось?
— Много денег.
Нужно отдать должное Самойловичу, он стоически перенес эту шутку.
— У меня нету много денег.
— Конечно. Я так и знал.
— Откуда у меня деньги? Я же не банк.
— Вы попали в точку. Мне нужны не ваши деньги. Я хочу обратиться именно в банк.
— Ну и обращайтесь. Туда.
— Позовите вашего человека, Лев Евсеич.
— Какого еще человека?
— Который живет у вас. И служит в банке.
— Это который мой квартирант?
— Ой самый. Позовите его.
— А зачем?
— Да не маячьте вы перед глазами. Сядьте.
Толстый Самойлович не маячил, он стоял как столб перед глазами, но на этот раз подчинился и присел на стул. Стул скрипнул.
— Зачем вам этот человек?
— Он снабжает вас кое-какими сведениями?
— Ну, что это за сведения…
— Ваши сведения — дело ваше. Мне нужны мои.
Самойлович запыхтел в полумраке.
— Хорошо, хорошо. Так, может, вы мне скажете, что вам нужно, а я узнаю?
До сих пор все развивалось именно так, как и предполагал Барановский. Но только до сих пор. Здесь Техник непредвиденно нарушил сценарий.
— То, что меня интересует, я узнаю сам, из первых рук, потому что привык свои дела делать сам.
— Но тут такое дело, — забормотал Самойлович, — он же там…
— Послушайте, Лев Евсеич! За тут и за там я все знаю. Не будем усложнять. Окажите мне услугу, так же, как я оказал вам. А я это сделал с полуслова, без всяких тут и там.
— Что вы имеете?..
— Вы прекрасно понимаете. Когда вы поделились своими сложностями с некоторыми налоговыми обстоятельствами и некоторыми ревизиями по поводу не совсем точно составленной документации… Или как там… Я плохо разбираюсь в вашей премудрости. Я нахожусь с финансовой системой в других, прямых и честных отношениях, ваши махинации от меня за семью печатями. Но разве я стал во все это вникать? Мне было достаточно того, что близкий — слышите, Лев Евсеич, близкий — вам человек из банка известил вас о замыслах или просто о том интересе, который проявляет к вашим делам некий Миндлин…
Самойлович подскочил:
— Тише, ради бога, тише!
— Как вам будет угодно. Я могу и жестами объясняться.
И Техник сделал красноречивое движение, нажав пальцем на невидимый курок.
— Ради всевышнего! Разве я говорил вам, чтобы вы убили несчастного Наума?
— Что вы! Разве я сказал вам, что убил его? Он пал жертвой политических распрей между бывшими единомышленниками.
— Ну, конечно! Ведь его застрелил какой-то анархист.
Техник поднялся.
— Но раньше пули было слово. Жаль, что я не могу перевести это на латынь. А теперь идите и приведите своего человека, — добавил он безоговорочным тоном.
— Сейчас?
— Сейчас. Он дома, я знаю.
Техник пересек комнату, тесно заставленную всевозможными вещами, и опустился в кресло-качалку.
— Тут мне будет удобнее, — сказал он и потрогал дверцу большой пустой клетки, которая оказалась у него над головой. В этой клетке Самойлович в лучшие времена держал любимого попугая. — Идите же, идите! Но если вы приведете-кого-нибудь другого, будет плохо. Потому что поднимется шум, может разбиться вот то замечательное венецианское зеркало. А разбитое зеркало, это очень плохая примета. Это к смерти, Лев Евсеич. Так что идите, идите. А я пока покачаюсь.
— Вы меня ставите в безвыходное положение.
— Совершенно верно, — охотно согласился Техник и качнулся в кресле.
Жилец Самойловича оказался небольшого роста, но очень аккуратно сложенным человеком с русыми волосами, разделенными на прямой пробор, в серой рубашке навыпуск, подпоясанной узким ремешком, и в узком галстуке.
