Василий Балябин - Забайкальцы. Книга 4.
ГЛАВА XI
В то время как Егор заливал злобу на Шакала самогоном в избе Архипа, Ермоха хозяйничал в ограде Саввы Саввича. Сегодня он потребовал с бывшего хозяина дополнительную плату за все годы своей работы. Сам-то Ермоха никогда не догадался бы так поступить, да люди надоумили. А случилось это так: в это утро Ермоха решил не гнать на пастбище коров, до пастьбы ли тут, когда у хозяев и коровы-то не доены, а сами они от страха попрятались в подпольях.
Такая поднялась спозаранку стрельба из винтовок и пулеметов и так тяжко ухали с бронепоезда дальнобойные орудия, что земля содрогалась, а в окнах домов дребезжали стекла.
Партизаны вошли в Антоновку, когда солнце уже высоко поднялось над сопками. Затихла стрельба, ожил, задымил трубами поселок, улицы его заполнили красные конники. Ермоха с уздой в руках отправился на луг за конем, чтобы навозить бабам воды для поливки огурцов и капусты. На лугу, в полуверсте от поселка, его нагнал партизанский разъезд. Ермоха посторонился, уступая конникам дорогу, и тут среди них увидел соседа Рудаковых Ермакова. Тот, узнав Ермоху, приветствовал его, дружески улыбаясь:
— Здравствуй, дядя Ермоха!
— Здравствуй, Яков Михайлович!
Человеком Ермаков был общительным, а потому, хотя и торопился, чтобы не отстать от своих, придержал коня и, поговорив с Ермохой, посоветовал:
— А с Шакала доплату потребуй за все годы работы твоей. Вить он же тебя сплотировал, по-нашему сказать, много тебе недоплачивал, это уж минимо по десятке-то в месяц, зажиливал, а при нашей власти совецкой такое не дозволено. Вот теперь за все это и сдери чистоганом. Конешно, деньги-то нынче никудышные, так ты с него скотом потребуй: быков пары две, коней не меньше как трех, сбрую к ним, телеги и все такое прочее! Ну и хлеба воза три.
— Что ты, Яков Михайлыч, — ужаснулся, замахал руками Ермоха. — Да разве можно эдак-то?
— Можно, дядя Ермоха, ты сегодня же с ним рассчитайся, пока мы здесь, а то как махнет он от нас за границу, и все твое добро пиши пропало.
Ермаков галопом пустился догонять своих, а Ермоха, растревоженный неожиданным советом, посмотрел вслед партизану и, улыбаясь нахлынувшим на него мыслям, пошел искать коня.
На лугу, как нарочно, Ермоха набрел на шакаловских рабочих лошадей. Сегодня на них не работали, потому что с пахотой поуправились, а работников Савва Саввич отправил на заготовку дров. Лошадей тут было более десятка, и среди них три кобылицы с жеребятами.
Все еще размышляя о предложении красного партизана, Ермоха подошел к коням, остановился, глядя на своих питомцев. Все эти лошади, даже самые старые из них, родились при Ермохе. Всех их он вырастил, работая на них, заботился, как о своих собственных, кормил, поил, не давал в обиду, а одного из них, во-он того рослого, рыжего мерина, даже спас от смерти! Произошло это в холодное весеннее ненастье, дождь сыпал тогда вперемешку со снегом, и в это время одна из кобылиц Саввы Саввича отбилась от косяка, ожеребилась в поле. Ермохе сообщил об этом знакомый парень. Старый батрак разыскал в степи кобылицу, окоченевшего, чуть живого от холода жеребенка укрыл снятым с себя ватником и версты три тащил его на руках до заимки. Там он затащил новорожденного в зимовье, отогрел его, выходил, и теперь это один из лучших коней в шакаловском дворе.
"А что, ежели и в самом деле потребовать с хозяев моих доплату? А ежели этого Рыжка взять, так он и так-то почти што мой, — глядя на рыжего, подумал Ермоха, — насчет быков-то многовато будет, чего уж там, а парочку лошадок прихватить — самый раз. Оно и Шакалу не шибко убыточно, и мне ладно будет, запрягу свою пару и в Верхние Ключи, к Платоновне, там и доживать буду у Егора, заместо отца. А возвернется он живой, здоровый, хозяином заживет. Шутка ли, три коня будет на полный плуг. Да вить и я пригожусь, без дела сидеть не буду".
И, пне рассуждая больше, изловил Рыжка и такого же роста вороную кобылицу с жеребенком.
— Будет теперь и у маленького Егорки свой жеребенок на масленице, не пойдет просить к чужому дяде, — вслух сказал Ермоха, прилаживая на кобылицу узду из своего кушака.
Когда Ермоха верхом на Рыжке и с кобылицей на поводу заехал в ограду хозяев, Саввы Саввича дома не оказалось. Еще во время стрельбы ушел он к старшему сыну Трофиму, домой не показывался из боязни нарваться на партизан — местных жителей, из бывших своих работников.
В ограде Ермоха увидел множество седел, рядком сложенных возле амбара. Коней не было видно, партизаны отправили их на пастбище, а сами после сытного обеда завалились спать, кому где пришлось: на веранде, под сараем и в предбаннике. Отсыпались, понимая, что и следующая ночь будет для них бессонной.
Привязав коней к забору, Ермоха прошел в зимовье, где также спали на нарах партизаны, лишь один из них сидел на табуретке, чистил винтовку. Ермоха поговорил с Матреной, взял со степы ключи от амбаров и вышел. Затем он выкатил из-под сарая телегу на новых колесах, положил в нее два мешка муки пшеничной, мешок овса, яманью доху, унты, литовку, топор в натопорне из старого валенка, а к задку телеги привязал лагушку с дегтем. Все это он делал не торопясь, по-хозянски, хомут на Рыжка надел сначала выездной — наборчатый, но, передумав, снял его, заменил другим — самодельным, с новыми гужами и такой же шлеей. Он уже запряг Рыжка коренным, как в ограде появился Савва Саввич. Видно, кто-то сообщил Шакалу о действиях Ермохи, потому и рискнул он прийти в свою усадьбу, жадность пересилила страх от возможной встречи с красными сельчанами.
— Ермошенька, — жалобно заговорил он, подходя к телеге и пугливо озираясь по сторонам, ты это куда же собрался на моих конях и добра всякого целый воз набрал? Грабишь меня среди бела дня! Побойся бога-то!
— Ну, ты уж бога-то не примешивай, — Ермоха, все так же не торопясь, подтянул чересседельник, поправил на Рыжке шлею и лишь после этого обернулся к хозяину, — и не граблю я вовсе, сроду на чужое не зарился. А што теперь-то беру, так это за работу мою, за то, что чертоломил на тебя двадцать четыре года.
— Ну работал, верно, так ведь не даром, платил-то я тебе не хуже других.
— Хо-о! — Старый батрак, улыбаясь, тронул рукой бороду, осуждающе покачал головой. — Плати-ил, как же, даже награду сулил кажин год за работу мою, неплохую, стало быть. Теперь одной этой награды суленой накопилось, как добрые люди подсказывают, не меньше тыщи рублей! А тут, ежели по-прежнему считать, и на полторы сотни не наберется.
— Ну ладно, Ермолай Степанович, раз так, возьми муку, зерно, словом, тово… что в телегу сложил, все возьми, а коней-то! Ну где это видано, чтобы за работу конями брать с хозяев?
— Эх, Савва Саввич, а вот Рыжка этого, — Ермоха похлопал рыжего по спине, — его и в живых бы не было, кабы не я. А либо Воронуха вот эта, помнишь, как с матерью ее беда приключилась — молока у нее не стало, как я эту Воронушку из рожка поил молоком коровьим, как ребенка малого! Выходил, вон какая она, матушка, стала! Да рази одних этих я тебе вырастил? А кто сено на них косил, овес сеял для них?
Ермоха, серчая, говорил все громче, злая обида звучала в его голосе.
— А ты такими словами коришь, какими сроду меня никто не обзывал! А помнишь, как одиново… — и осекся на полуслове, увидев, как Савва Саввич испуганно съежился, попятился от него к амбару.
Стоя спиной к воротам, Ермоха не видел, как с улицы в ограду на полном карьере заскочил Егор. Он на ходу спрыгнул с седла, едва не сшиб конем Савву Саввича и, чуть пригнувшись, двинулся на него пружинистым, медленным шагом.
— Не жда-ал? — процедил он сквозь стиснутые зубы, нацелившись глазами на бывшего хозяина. — А я вот живой… посчитаться с тобой желаю… За Настю, за все!
И вдруг, в два прыжка настигнув Савву, выхватил из ножен шашку.
— Егор Матвеевич… — бледный, с перекошенным от ужаса лицом, Савва рухнул на колени, до земли склонился перед Егором. А тот, качнувшись всем телом влево, уже занес над ним шашку, но в этот момент за руку его схватил вовремя подоспевший Ермоха.
— Пусти-и! — тщетно пытаясь вырваться из рук старика, Егор тащил его за собой, а тот, упираясь, бороздил ногами землю.
— Не надо, Егор… не надо, — задыхаясь от натуги, хрипел Ермоха. — Ох, грех-то какой… опомнись, поимей жалость… послушай меня, Егор!
На помощь Ермохе из зимовья прибежал партизан, тот, что чистил винтовку, вдвоем они справились с Егором, отвели его к телеге. Момент для расправы был упущен, и Егор весь как-то сразу обмяк, обессилев от борьбы и пережитых волнений. Очевидно, после такой встряски хмель ударил ему в голову, он опустил ее на грудь, облокотившись на телегу, из ослабевшей руки его Ермоха без труда вынул шашку, вложил ее в ножны. Партизан, хорошо знавший Егора, пытался втемяшить ему:
— С ума ты сошел, Ушаков, али трибунал заработать вздумал?
