Владимир Митыпов - Долина бессмертников
„Утро или вечер?“ — подумал Бальгур, и тут до него донеслись негромкие голоса. Он с трудом повернул голову и долго всматривался, прежде чем узнал своих тысячников. Все пятеро они сидели вокруг горящего очага и негромко о чем-то переговаривались. Увидев, что князь пришел в себя, тысячники встали и молча подошли к его ложу. Они были в боевых одеяниях и при оружии.
Бальгур чувствовал, что он что-то должен был сделать еще, но не мог вспомнить, и это его беспокоило.
— Войска… все здесь? — тихо спросил он.
— Да, князь, войска готовы к походу, — отвечал кто - то из тысячников.
— Да… — князь закрыл глаза и надолго замолчал. Тысячники продолжали стоять, готовые выслушать последнюю волю умирающего главы рода.
И вдруг Бальгур вспомнил то последнее, что еще надлежало ему совершить в этом мире.
— Максар… позовите его, — с трудом проговорил старик.
Он слышал, как тотчас зашелестели голоса, как удалились торопливые шаги и кто-то окликал кого-то за стеной юрты. Бальгур собрал все свои последние силы, крепясь не потерять сознание до прихода сына.
— Отец…
Бальгур открыл глаза. Перед ним высилась статная фигура Максара.
— Сядь, — Бальгур помолчал и голосом ясным и твердым проговорил: — Когда приедешь в ставку, передай шаньюю, что Тумань был прав. А теперь ступай… я устал…
„Кажется, я сделал все… — облегченно думал Бальгур, медленно погружаясь в безбрежный океан мрака и забвения. — Да, теперь я сделал все…“
Он окончательно успокоился, и на бесшумных крыльях к нему слетела смерть…
В мир теней глава рода Солин отбыл в полном боевом убранстве и в сопровождении любимого коня. Покрытый золотой фольгой гроб был помещен в двойной бревенчатый сруб на глубине в четыре человеческих роста. В погребальную камеру, выстланную коврами тончайшей работы, положили по обычаю драгоценности, к которым покойный был равнодушен при жизни, поставили глиняные сосуды с зерном, молоком и хмельными напитками.
К исходу дня все было кончено. Земля — последнее прибежище всего, что было, есть и будет, — на две тысячи сто восемьдесят лет скрыла в бессолнечной своей глуби стены княжеского захоронения.
Весь полутумэнь, сотня за сотней, в скорбном молчании проследовал перед могилой почившего вождя и, выходя на равнину, разворачивался в походные порядки. И как в былые времена, на возвышенность перед ними выехал князь рода — молодой Максар. Он привстал в стременах, поднял руку, и все увидели в ней красную стрелу войны. Выдержав несколько мгновений, князь круто вскинул лук и пустил стрелу в ту сторону, где за неясно синеющим краем земли были Иньшань, Алашань, Великая Петля. Пронзительный — на пределе — свист хлестнул по ушам, заставив всех невольно встрепенуться, и почти одновременно с этим Максар взмахом плети кинул своего коня вниз, увлекая за собой бунчужного, нукеров и сотни, которые, с места разворачиваясь в пять колонн, устремились вслед за князем.
А на краю пустынного леса, у самого входа в долину, заросшую сухими цветами бессмертника, осталась выложенная камнями гигантская фигура ЧЕЛОВЕКА…
* * *
Олег отбросил последний лист только тогда, когда багровый тусклый полумесяц коснулся вершин дальнего леса, и лист этот, потеряв свои очертания, превратился в расплывчатое серое пятно. Потирая одеревеневшую поясницу, он попытался сообразить, сколько же дней продолжалась эта запойная писанина. Вспомнилось, как раздражали с необыкновенной быстротой сгоравшие свечи, потом в памяти возникла жаркая поляна, где приходилось то и дело переползать с места на место, догоняя убегающую тень… и еще, снова — раскоп, освещенный не то восходящим, не то заходящим солнцем… Все это путалось, беспорядочно налагалось друг на друга, и Олег махнул рукой. Лишь сейчас он ощутил, как вымотался. И „Раскопию“ Павловичу он, конечно, подложил препорядочную свинью. Ничего себе работничек — в самый разгар работы уходит нахально и открыто, пропадает где-то целыми днями, по ночам бродит вокруг лагеря, заставляя вздрагивать бедного Харитоныча, а на рассвете пробирается в продовольственную палатку и поедает там всухомятку хлеб с сахаром. Возможно, было несколько иначе, но Олегу, в сознании которого дни и ночи смешались в сплошной черно-белый клубок, все это представлялось сейчас именно так. Около десяти лет назад, когда он взахлеб писал „Делюн-Уран“, свою первую поэму, с ним происходило что-то подобное, но не столь сильное и опустошительное. Сейчас он казался самому себе выгоревшим лесом, где стоит мертвая тишина, горько пахнет гарью и неподвижно чернеют обугленные стволы. Однако он был счастлив, устало и печально, и счастлив настолько, что если бы кто сказал: „Самое прекрасное, что могло случиться в жизни, ты уже получил, лучшего ничего не будет“, — Олег даже ни на миг не усомнился бы.
Олег невидяще смотрел в зияющую яму раскопа. Он не совсем отчетливо представлял себе, что выходило из-под его пера в эти дни. Его лихорадило, он писал, как перед кораблекрушением, когда на счету каждая секунда. Он смутно помнил, что без конца перечеркивал написанное, рвал, начинал сначала. Трудно сказать, что получилось.
Тут около него упало нечто похожее на сосновую шишку. Олег вздрогнул, огляделся. Где-то рядом послышался тихий смех, шорох.
— Лариса? — хрипло спросил он.
Гибко отстраняясь от колючих веток, она подошла и, нагнувшись, заглянула ему в лицо.
— Испугался?
— Испугался, — честно признал он. — Сколько сейчас времени?
— Где-то начало четвертого.
— Ага, утра то есть, — заключил догадливый поэт. — Поздно… Вернее, рано. Почему не спишь? Может, серые мешки приснились?
— Нет, — Лариса улыбалась. — Почему-то — ты.
— Тоже серый? Тогда это страшный сон. Что может быть ужаснее серого поэта…
— Нет, ты был цветной. Как Арлекин.
— Это уже лучше, — Олег удовлетворенно вздохнул. — Ты знаешь, Лариса… Да ты сядь… Тебе не холодно? Знаешь, у меня такое чувство, будто я что-то натворил, а?
— Ну что за глупости ты говоришь! — рассмеялась она. — Ты что, не помнишь? Ты был такой смешной! Только не обижайся, это в хорошем смысле.
— Да уж…
— И суетился на раскопе, всем мешал… Потом тебя Хомутов прогнал. Иди, говорит, пиши свои шедевры.
Карлсон сказал, что у тебя, наверно, опять солнечный удар. Ты не заболел?
— Если у вас болит живот, — гнусавым голосом Дуремара заныл Олег, — если у вас сильная головная боль или стучит в ушах, я могу вам приставить за уши полдюжины превосходных пиявок…
— Слава богу, выздоровел! Олег…
— М-мм?
— А я ведь знала, что найду тебя здесь… — прошептала она, как-то странно глядя ему в глаза.
Он обнял ее и почувствовал, как она ответным движением послушно и доверчиво прижалась к нему всем телом.
Это было незнакомое ему до сих пор чувство: щемящая нежность, открытие в себе, в Ларисе и во всем окружающем какой-то удивительной хрупкости, почти беззащитности. Он слегка отстранился, глядя в ее глаза, раскрывшиеся ему навстречу — медленно, как раскрываются цветы. „Жалеть надо недолговечное“, — вспомнились ему слова Бальгура. И Олег стал бережно целовать эти глаза, губы, волосы и ощущал, как с каждым уходящим мгновением все роднее и ближе становятся они с Ларисой, словно два разобщенных до этого существа сливались в одно — гораздо более возвышенное, доброе и талантливое, чем каждый из них в отдельности…
Уже давно-давно что-то мешало ему, тревожило и словно бы звало. Он долго не мог догадаться, в чем дело, и ощущал из-за этого смутную досаду, но постепенно мир высветлился, и тогда поэт увидел, что прямо в глаза ему мерцает одинокая яркая звезда. Дрожащий венчик ее лучей жил какой-то своей маленькой беспокойной жизнью. И точно так же вздрагивали время от времени колкие ресницы Ларисы, лежавшей прильнув лицом к его щеке. Вдруг Лариса словно бы всхлипнула.
— Ты что? — тревожно спросил он.
— Хорошо… — прошептала она. — Как все хорошо! Лес. Ночное небо. И ты рядом. Наверно, никогда уже больше так не будет. Ни у тебя, ни у меня. Так может быть только один раз…
„Один раз… больше не будет… — мысленно повторил Олег и вспомнил, что перед самым ее приходом, отбросив последний листок, он ощутил то же самое. — Она права… Радость есть печаль… Да ведь это же кольцо даоса!..
Значит, Тумань все еще бродит где-то здесь. И остальные, конечно, тоже… И Модэ!“
Он вздрогнул и непроизвольно прижал к себе Ларису — мелькнула странная мысль, что вместе с яньчжи Модэ заодно погубил и Эльвиру, а теперь взор его, холодный, как у удава, устремился на Ларису.
— Ну что ты, — ласково сказал он, стараясь изо всех сил, чтобы не выдал голос. — Это просто так… Если не спишь, в конце ночи бывает такое настроение…
Лариса кивнула, и они снова надолго затихли, иногда только обмениваясь медленными благодарными поцелуями.
