Пол Джефферс - Боги и влюбленные
— Я пришел не разрушить Закон, но исполнить его.
Угрюмый, уставший после дня службы военный патруль ворчал, что дорога заблокирована, пытаясь сердитыми голосами и грубыми тычками проложить себе путь. Их сержант бормотал себе под нос:
— Не нравится мне это сборище.
Прежде, чем толпа сомкнулась вновь, я просочился сквозь нее, наполненный растущим ожиданием опасности. Что-то внутри подсказывало: эта бурная встреча Иисуса не предрекала ничего, кроме неприятностей, хотя я надеялся, что Никодим и Пилат смогут предотвратить самое худшее.
Старика дома не оказалось, но я знал, что должен ждать, поскольку не было ничего важнее этой встречи. Несколько часов спустя он вернулся в компании молодого человека. (Невысокий и плотный, он напомнил мне моего друга Луция с Капри — большие, внимательные глаза, приятное лицо, самый расцвет сил). Юношу звали Марк, и когда он услышал мое имя, то, кажется, узнал его, слыша обо мне раньше. Никодим отвел юношу в сторону, шепотом поговорил с ним, а затем отослал.
Обернувшись, Никодим обнял меня за плечи и повел в сад.
— Ты пришел услышать, что было на встрече Синедриона, — начал он, — и то, что я тебе расскажу, будет печальной вестью для любого, кто считает себя другом Иисуса из Назарета. Он в огромной опасности. Знаю, ты хочешь побежать и предупредить его! Именно за этим я и послал сейчас Марка, хотя знаю Иисуса достаточно, чтобы понимать: несмотря на наши благие намерения и опасность, которая его подстерегает, он не покинет Иерусалим во время Пасхи. Он пришел в опасное время. Священники хотят арестовать его и, к сожалению, убить.
Вздрогнув, я отшатнулся, и Никодим обнял меня крепче, пытаясь успокоить.
— Но почему они считают его врагом?
— Они завидуют ему, боятся, что он хочет их сместить. Синедрион принял формальную резолюцию. Иисус должен умереть. Разумеется, Каиафа собирается обставить это со всей надлежащей благопристойностью. В полемике он очень красноречив. «Это ради нашего же блага, — говорил он. — Один человек должен умереть, чтобы поднять из руин всю нацию». Он предупредил, что если Иисус продолжит свою деятельность, римляне предпримут шаги для поддержания спокойствия. Это бы означало конец Каиафе и, возможно, ликвидацию Синедриона. Они осторожные люди и держатся за свои места. Каиафа победил.
— Вы ему возражали? — спросил я.
Никодим кивнул, и его борода скользнула по груди.
— Бесполезно.
Добавить здесь было нечего, и некоторое время мы просто сидели, глядя на то, как солнце движется по небу, бросая мрачные тени на цветущий сад. Я чувствовал себя словно в ночь смерти Прокула после его речи в Сенате, хотя Никодим выступал перед Синедрионом. Они были похожи. Добрые, смелые люди.
Никодим оживился.
— А теперь возвращайся, молодой человек! Скажи Пилату то, что я тебе передал. Пусть он знает, что у Каиафы на уме. Если Иисусу суждено умереть по Закону, ваш прокуратор обязательно будет в этом участвовать. Синедрион может приговорить человека, но исполнение приговора и сам вердикт — дело Рима. Если Пилат не найдет причин поддержать такое решение, Иисуса можно спасти. У тебя важная миссия, Ликиск.
— Пилат — справедливый человек, — уверенно сказал я.
Никодим невесело кивнул.
— Но прежде всего он политик.
Час был поздний, однако лампы в крепости горели ярко. Я нашел Пилата в его кабинете; с ним были военные советники и жена, сидевшая в кресле с посеревшим от беспокойства лицом. Мои новости только добавили мрачного настроения. Пилат прошелся по комнате; бюсты Тиберия и Аполлона равнодушно смотрели на него и на нас.
Наконец, Пилат заговорил.
— Последнее, что нам надо, это подобные неприятности. Возможно, нам следует вмешаться и арестовать этого галилеянина прежде, чем он доберется до города? Предварительный арест?
Вопрос адресовался Марку Либеру.
— Разумеется, это можно сделать, — сказал он, вставая со стула и подходя к окну, смотревшему на залитую лунным светом площадь, — но только при новой демонстрации.
Он кивнул на площадь, где некогда умерли восемнадцать галилеян. Повернувшись, он выглядел мрачным.
— Иисус из Назарета тоже галилеянин.
Пилат иронически усмехнулся.
— Народ царя Ирода. Старый лис наверняка получает от всего этого удовольствие. Он был очень обходителен с моей женой. — Пилат кивнул в угол, где она сидела. — А что он ей сказал? «Поблагодарите Пилата за такую заботу о моей безопасности, но скажите, что я — среди своего народа, который меня любит». — Пилат хмыкнул. — Короче, передай Пилату, чтобы он сам распутывал свои дела.
Я дерзко сказал:
— Вы не можете подчиняться Синедриону, господин. Нет причин убивать Иисуса.
Марк Либер собирался высказаться. Я знал этот взгляд. В нем был упрек. Но Пилат поднял руку:
— Пусть он продолжает, Марк.
Мой трибун ответил:
— Мальчик не в том положении, чтобы судить.
— Это нечестно! — возразил я, разозлившись и даже встав со стула; тот же пылающий гнев был во мне тем вечером, когда трибун сказал, что его долг по отношению к армии превыше любви ко мне.
Он был рассержен не меньше моего, резко шагнув навстречу и произнеся:
— Да ты просто помешался на этом Иисусе! Он тебе всю голову заморочил. Держись от него подальше. — Повернувшись к Пилату, он со злостью добавил: — А нам лучше будет без него. Что до меня, я бы позволил Каиафе исполнить задуманное.
Пилат, сбитый с толку увиденным и услышанным, посмотрел на Абенадара.
— Что скажет центурион?
Абенадар в своей блестящей форме, как всегда, оставался солдатом.
— Армия готова к любым событиям.
— Да, — нетерпеливо сказал Пилат, — но что ты посоветуешь?
— Арестовать его вместе с последователями прежде, чем до них доберутся евреи.
— Причина? — спросил Пилат.
— Подстрекательство к мятежу.
— Иисус подстрекал?
— Это решит суд. Суд, который состоится после Пасхи, когда город снова успокоится. Своевременный арест предотвратит любую конфронтацию.
Пилат сделал паузу, затем подошел к окну. Он долго смотрел на Литостротон. Все мы знали, о чем он думает. Назарет в Галилее. Это должно быть проблемой Ирода.
Позади нас Клавдия Прокула предупредила:
— Ты не сможешь так ничего и не решить.
Пилат взорвался.
— Я не спрашивал твоего мнения!
— У меня был сон об этом галилеянине.
Теперь Пилат рассмеялся.
— Сон? Я что, должен управлять провинцией, опираясь на сны своей жены?
— Иисус из Назарета — честный человек, — спокойно ответила Клавдия. Повернувшись и указав в мою сторону, она добавила: — Спроси мальчика.
— Не впутывай сюда Ликиска! — взревел Пилат. — Я не собираюсь принимать решение на основе твоих снов и мнении мальчишки!
Я не мог удержаться.
— Госпожа права, Иисус — учитель, он не угроза…
Марк Либер снова взял слово и в гневе произнес:
— Заткнись, Ликиск. Помни свое место.
Пораженный, я прошептал:
— Я думал, я свободен… говорить то, что думаю. Свободен… — По лицу у меня потекли слезы; больше я не смог произнести ни слова и выскочил за дверь.
Час спустя, лежа в постели с закрытыми глазами, я услышал, как мой солдат вернулся в комнату. Мне очень хотелось, чтобы он пришел и обнял меня, но он молча лег в свою постель.
Я не спал всю ночь. Мои щеки были мокры от слез, когда взошла весенняя полная луна, чтобы всю ночь светить над Иерусалимом, словно серебряная монета, молчаливая и далекая, как человек, которого я любил.
На рассвете я встал в уборную, но не успел открыл дверь, как Марк Либер спросил:
— Куда ты собрался? К своим еврейским друзьям?
— Нет, — прошептал я.
— Ты можешь идти, куда хочешь. Ты свободный человек.
— Я не свободный. И никогда не буду свободен. Я твой. Сегодня, завтра, всегда. Разве ты этого не понимаешь? — Я снова расплакался. Бормоча, словно младенец, которого он спас в Германии от смерти много лет назад, я добрел до кровати и опустился на колени. — Я люблю тебя. Больше ничего не имеет значения. И никто. Только ты.
Его рука мягко опустилась мне на голову.
— Я боюсь, что потеряю тебя из-за этого сумасшедшего и его последователей, из-за того юноши.
— Иоанна? Никогда!
— Ты все, что у меня есть, Ликиск.
— Я больше не увижу их, обещаю. Я попрошу Пилата освободить меня от обязанностей. Я снова буду твоим рабом. Как ты скажешь. Я всегда хотел только одного — чтобы ты меня любил.
Он усадил меня на кровать, одновременно грубо и нежно, и поцеловал. Погладив меня по голове, он пробормотал:
— Кто из нас раб? Меня тоже поймали в сети любви. Дело не в том, чего хочу я, Ликиск; это твоим желаниям я должен подчиняться.
Засмеявшись, он спросил:
— Как там говорил поэт? «Чего бы он не захотел, соглашайся — повиновение означает любовь».
