Сергей Зайцев - Петербуржский ковчег
В коридоре пробили часы.
Не дождавшись хоть какой-нибудь ответной реакции — Милодора будто пребывала в отуплении, — поручик продолжал:
— Наверное, вы надеетесь на помощь господина Романова? А? Так ответьте же!
Милодора, утирая слезы, пожала плечами.
Карнизов опять ходил вокруг нее.
— Ваш избранник вам мнится прекрасным рыцарем, быть может? Это совсем напрасно. Он не достоин ваших чувств, поверьте. Я беседовал с ним... так сказать по горячим следам. Он совершенно испугался. Жаль, что вы не видели его. Господин Романов был готов оговорить вас, лишь бы подчеркнуть свои верноподданнические чувства и невиновность, непричастность... Вы, как всегда, ошиблись в выборе...
— Я не верю вам, — прошептала Милодора.
— Что, позвольте?... — склонил голову поручик.
— Я вам не верю, — повторила Милодора тверже.
Карнизов усмехнулся:
— Она мне не верит!... Она зато верит Остероде... Да сколько угодно!... Я же вам не гадалка, и меня мало заботит, верите вы мне или нет... Если на то пошло, я вас вообще щадил до сих пор, не говоря всей истины... Думал, пользуясь обстоятельствами, оградить... не дать сломаться духу...
Милодора посмотрела на него вопросительно.
Карнизов вернулся к себе за стол.
— Господин Романов уже дня три как покончил с собой... — поручик сказал это так, будто стегнул Милодору хлыстом. — И заметьте: не от отчаяния, что потерял вас, а от страха, что попадет в застенок...
— Что значит «покончил»? — у Милодоры под ногами вдруг закачался пол, и стены внезапно искривились и готовы были обрушиться.
— То же, что и всегда, — тихо торжествовал Карнизов. — Это очень точное слово и толкуется только в одном смысле... Вы выделили Аполлону Даниловичу неудачную комнату. Там есть крюк в потолке. Кому, как не вам, знать историю этого крюка?...
— Крюк? — бедная Милодора отказывалась верить слуху.
— Да, тот самый. Но можете больше не беспокоиться. Я велел этот злосчастный крюк спилить, в конце концов... Что касается господина Романова, который все это время, какое был знаком с вами, тщился сохранять достоинство и благородство, то, когда его снимали с крюка, вид он имел очень жалкий. Он был бос и у него были какие-то скрюченные руки... А лицо...
— Достаточно...
Милодора опустила голову, глаза ее погасли. Упоминание поручиком крюка убедило ее, что поручик не лжет... Откуда было Карнизову знать про тот крюк? Милодора и не подумала, что про крюк, на котором однажды удавилась гувернантка, могла рассказать поручику болтливая Устиша...
«Но Аполлон, Господи! Наложить на себя руки!...»
Милодора меньше всего ожидала этого от Аполлона. Известие о гибели Аполлона совершенно подорвало в ней всякую волю сопротивляться, бороться. Ей стало все равно: судьба графа Н., барона фон Остероде, других членов общества, и в первую очередь ее собственная судьба теперь мало волновали ее; пожалуй, только сейчас Милодора осознала, чем сделался для нее за короткое время Аполлон, сколько места он занял в ее сердце, и почувствовала, как опустело у нее на душе, когда Аполлона не стало...
— Господин... — Милодора закашлялась, — поручик... Верните меня обратно в номер...
— Отчего же! Мы должны еще побеседовать о графе.
—Мне плохо. Нет никаких сил... Потом...
Поручик расценил ее слова по-своему — как обещание.
— Что ж! Потом — так потом. Нам ведь с вами спешить некуда. Найдем часок обсудить серьезные вещи, — и он позвонил в колокольчик; вошедшему седоусому солдату пренебрежительно бросил: — Уведи ее, любезный...
У Милодоры все сильнее болело в груди. Ее душил кашель. Вряд ли это был нервный кашель — от известия о смерти Аполлона. Иначе ее не бил бы озноб.
Милодора куталась в тонкую скатерть, но это нисколько не согревало и не спасало от сырости. Милодора грезила... То ей представлялось, что на край постели присаживалась мать и несла какую- то чепуху по-французски — о тесемках, оборочках и рюшах,— говорила, что хочет видеть свою дочь белошвейкой и тогда будет ею горда; то будто в углу сидел на стуле старый муж Федор Лукич Шмидт, ставший перед смертью совсем развратным; Федор Лукич сладенько улыбался, подмигивал и непристойными движениями давал Милодоре понять, чтобы она скинула с себя эту дурацкую скатерть и все одежды, какие были, и продемонстрировала свою прекрасную наготу...
— Мне холодно, — жаловалась Милодора. — Затопите печь...
— Не положено, — старик Шмидт улыбался во всю ширь беззубого рта.
— Тогда дайте одежду.
— Не велено.
— Но от земли тянет сыростью, — Милодора никогда ни о чем не просила этого вредного старика.
А Аполлона не было...
Милодора кашляла и плакала от боли в груди. Она видела того молодого солдата, что согласился передать Аполлону записку. Солдат поил ее кипятком. Кипяток пах какими-то древесными почками или корой.
Милодора жаловалась и ему:
— Мне холодно. Затопите печь, солдат...
— Не положено... — тихо и с оглядкой отвечал солдат.
— Но я умру от холода.
— Нет, кипяток согреет. Пейте...
Она пила, обжигая губы.
Мать все делилась впечатлениями о Париже, старый супруг в углу все делал непристойные знаки. Солдат придерживал кружку с процарапанными буквами «А. Р.». Не было только Аполлона.
— А Аполлон? — загорелись глаза у Милодоры. — Вы передали ему записку, солдат?
— Тише, тише... — испуганно оглядывался солдат.
Милодора посмотрела на него с укором:
— Вы обманываете меня. Вы не передали записку. Он же умер.
— Кто умер? — не понимал солдат. — Я передал... Молчите!
И он опять подвигал ей кружку с кипятком. А она пила и кашляла.
— Господи! Я скоро умру... Вы не передали, солдат... Я совсем одна...
Не было в номере ни матери, ни старого супруга, ни солдата. И никаких иных видений не было. Только — холод.
— Затопите печь... — стонала Милодора и металась в жару.
За дверью совещались два голоса. Один настаивал, что следует доложить господину поручику и отправить в Обуховскую больницу. Другой отвечал, что все обойдется, что «бабы живучи — стервы», «а ты знай свое; начальство не любит, когда в их дела нос суют».
Глава 30
Застило небеса вороново крыло...
Был день, светило холодное предосеннее солнце, и оно слепило глаза, но на сердце царила ночь. Будто ворон — чернее черного — пролетал над городом и остановился в небе, раскинул крылья. И теперь этот ворон с мрачным лиловым глазом правил миром.
— Кар-р!... — ворон поводил головой, а затем добавлял хрипло: — Кх-кхар-р-р!...
И переставал веять ветер, и не текли воды реки, умирал город, гасло солнце.
— Кхар-кар-р-р!...
И умирала надежда, и останавливалось сердце Аполлона.
Ворон царил...
Аполлон с утра стоял на площади перед императорским дворцом и вглядывался в темные окна, в темный фасад. Ворон сидел на одном из карнизов и удивленно смотрел на Аполлона. А может, это был не ворон; быть может, там был вылеплен герб — далеко, не разглядеть...
За полдня неподвижного стояния Аполлон устал, но был полон решимости добиться аудиенции государя. Аполлон намеревался стоять здесь и день, и ночь, и, если понадобится, еще день и ночь — пока хватит сил, пока не упадет, пока не умрет... Это было унижение, конечно, великое унижение — стоять здесь столбом на виду у всего города, на виду у остроязыких придворных, но иного выхода, иного способа добиться аудиенции и тем помочь Милодоре Аполлон не видел. Ради Милодоры он готов был не только унизиться, но и жизнь отдать. Он никогда не унизился бы — зайди дело о его собственной персоне (так и правитель «Священной Римской империи германской нации» Фридрих I Барбаросса счел возможным унизиться перед папой Александром не для собственного блага — император, гроза Европы); мелкопоместный русский дворянин позволил себе унизиться от отчаяния, дабы сохранить жизнь любимого человека.
Аполлон просил... просил аудиенции.
Но во дворце его как будто не замечали.
Только после полудня на площади вдруг появился молоденький лощеный офицер. Еще издали офицер внимательно осмотрел Аполлона. Подойдя ближе, офицер не без пренебрежительности спросил:
— Что вы здесь стоите, сударь?
Аполлон не ответил, поскольку ему не понравился тон. Аполлон, не шелохнувшись, продолжал созерцать окна дворца.
— Что вы хотите? — оглядываясь на дворец, уже иным тоном вопросил офицер.
— Аудиенции...
Офицер так и выпучил на него глаза:
— Вы с ума сошли! Вы же не в средневековье... Пойдите... пойдите прочь! Это не положено...
Аполлон продолжал молча стоять. Офицер, озираясь на него как на безумного, пошел обратно ко дворцу; на ходу предупредил:
— Ежели через пять минут вы еще будете здесь, я пришлю караул. И вас со скандалом выдворят!...
