Анри Бошо - Антигона
Вошел главный стражник: царь приказал, чтобы я предстала перед его судом. Иссос поднялся с пола; его поразило, что на мне чистое платье и белый Исменин шарф. Главный стражник торопил его, да и сам Иссос хотел поскорее избавиться от такой неудобной персоны, как я.
Перед нами вышагивали пятнадцать вооруженных воинов и столько же следовали сзади.
— Если она сбежит, — сказал начальник стражи Иссосу, — не много будет стоить твоя жизнь.
— Не стану бежать, — вмешалась я в их разговор, — я хочу, чтобы меня судили.
В пути нас сопровождал громкий звон оружия, на улицах — ни души, ставни закрыты. Но вскоре из домов стали доноситься пронзительные женские вопли, им вторили мужские.
Временами панцири и солдатские шлемы звенели под ударами камней, летевших с крыш. Верные мои друзья — мальчишки из шайки Васко — давали знать таким образом, что они со мной.
Перекресток Четырех ремесел, где я сожгла Креонтов эдикт, охранялся отрядом воинов — никто не двигался, но крики, сопровождавшие меня, не утихали.
Следующий перекресток перегородила молчавшая толпа. Я узнаю их — это больные и бедняки, что приходили в деревянный дом за помощью: там им давали есть и лечили. Впереди толпы — Диркос и Патрокл. «Отпустите Антигону!» — кричат они, и крик этот подхватывают десятки людей.
В ответ сразу же прозвучала команда. Стражники образовали каре, угрожающе ощерились их копья. Было ясно, что дорогу они проложат силой.
— Не надо крови, — обратилась я к главному стражнику. — Дайте мне поговорить с ними.
Он грубо схватил меня за плечо и вытолкнул вместе с Иссосом в первый ряд.
— Диркос, — произнесла я, — не надо крови, не надо войны. Я не нападаю на фиванские законы, и царь вправе судить меня… А я имею право себя защищать. Идите с миром.
— Тебя не будут судить, Антигона, тебя уже приговорили. Приговорили к смерти. Все остальное — притворство…
— Дай нам пройти, Диркос, — снова взмолилась я. — Никакой крови, никакой крови именем Антигоны…
Он понял, что столкновение со стражниками, к которому была готова толпа, для меня хуже смерти, и замолк… Толпа расступилась, пропустила нас и двинулась следом. Женщины пели мелопею, которая была известна мне в детские годы. Теперь я не помнила ее. Я так старалась запомнить и записать Эдиповы просоды, что забыла о других. Эдип был подлинным аэдом. Из-за своих просодов, но более — из-за избранного им, верного пути, того, которым должна следовать и я, несмотря на новые препятствия. Я содрогнулась, ноги подкосились, и я упала бы, не подхвати меня Иссос и какой-то стражник. На улице, по которой мы шли, велись работы у сточных канав, и зловоние напомнило о Полинике, его разлагающемся трупе и смраде возле него — том смраде, который мне уже никогда не забыть…
Долго ли еще предстоит двигаться в этот, самый жаркий, час дня по городу, где аромат цветущих садов смешивается с гнилым дыханием сточных канав? На мгновение я потеряла сознание и удержалась на ногах лишь потому, что меня поддержали мои стражи.
Из окна, закрытого ставней, донесся мужской голос: «Она не выдержит, она сейчас упадет». Женский голос ответил: «Она не упадет. А если упадет, то встанет… Она такая…» — эти слова незнакомой женщины придали мне сил, и я дошла до дворца, подталкиваемая Иссосом, который меня же одновременно и тащил.
Меня втолкнули в почти не освещенный погреб, заполненный стражниками. Иссосу нужно было выступать на суде, он развязал веревку, которой я была к нему привязана, передал ее другому стражнику и ушел. Принесли скамью, и я смогла сесть, но лечь и вытянуться на ней нельзя, потому что тот, к кому меня теперь привязали, уже сидит рядом.
Я чувствовала себя измученной, но, может быть, именно физические страдания и помогли вытерпеть запах, что забивал ноздри, и то, что застило мне глаза. Тело Полиника бесславно вошло в чертог смерти — не так, как Этеокл и Васко. Тайком, кое-как, Полиник прикрыт землей. Перед моими глазами стоят собака и стервятник, рвавшие куски его плоти, которую тащат они затем прочь… А этот смрад, этот запах, что преследует меня, так и будет мучить до последнего дня? Весь наш род кажется мне непоправимо оскверненным, обесчещенным… заломить бы в отчаянии руки, но я не могу пошевелить и пальцем… Закричать бы, но кто услышит?.. Креонтовы стражники?..
Если Гемон успеет вернуться, смогу ли я, видевшая стервятника, стать женщиной?.. Креонт бросил тело моего брата диким зверям, превратил его в падаль… Так смогу ли я с сыном Креонта заниматься любовью, желать от него детей?.. Гемон очень хороший, он любит меня больше всего на свете — я знаю это, — но почему же, подчиняясь своему отцу, он оставил меня одну в этот ужасный час?
Обниму ли я когда-нибудь своего первенца, вспоминая — а я этого не забуду, — вспоминая о тряпке, которой закрывала лицо, когда я забрасывала землей тело своего брата, брошенное стервятникам?
Через щель в стене подвала я вдруг услышала детский голос: «Антигона, я вижу тебя… Ты меня слышишь?..»
Это один из мальчишек Васко. Я приникла к щели и прошептала: «Слышу…» Стражник, что был рядом со мной, ничего не заметил… «Зед, — снова прозвучал голос, — сообщил Гемону… Он вернется и спасет тебя…» На этот раз стражник попытался заткнуть мне рот. «Зед, — продолжал мальчишка, — велел передать тебе: „Тяни время… Хорошо?..“»
Воин зажал мне рот ладонью и чуть не задушил. Но мне удалось во что-то вцепиться зубами — и он завизжал от боли.
«Антигона, — услыхала я испуганный детский голосок, — ты сделаешь так?»
Воин отдернул окровавленную руку, я с отвращением что-то выплюнула и крикнула своему невидимому собрату: «Нет!»
— «Нет!» — вопила я, надрываясь.
XX. СУД
За мной пришли. Наверняка это был кто-то из приближенных царя, если судить по его манерам, по тому уважению, что пришедший внушал воинам. Ему неприятно видеть меня привязанной к стражнику, и он приказал снять веревку и обмотать ее вокруг моей талии. Так, я, кажется, обретаю свободу движения, но руки остаются связанными. Мы поднимаемся по темной лестнице, сразу же за которой начинается длинный коридор, и вдруг я оказываюсь на пороге огромного зала. Сначала я ничего не увидела из-за ослепившего меня яркого света, но затем прямо перед собой различила три громадные каменные фигуры.
Трое судей строго разглядывают меня, я же, не очнувшись от подвального мрака, едва понимаю, что передо мной кто-то есть. В глубине зала собрались какие-то немолодые мужчины, чтобы творить надо мной суд. Лучше бы подойти к ним и избавиться от одиночества, стать, как и они, частицей фиванского народа. Но человек, который привел меня перед лицо трех неподвижных судей, и испуганная группка, что вскоре станет их соучастниками, выполняли другой приказ.
После бессонной ночи и мучительного дня голова моя гудит от боли, а ослепленные солнцем глаза закрылись. То, что возвышается передо мной — тяжелая череда статуй или скал, — это Креонт и его судьи… Или это просто мрачное воображение моего измученного тела и духа? У тех, кто стоял позади меня, было еще что-то человеческое: эти люди могли понять, что же я совершила. Но мешал страх, губительный страх… Я чувствовала это по тоскливому запаху, который доносился до меня.
Каменные статуи — дикие, выжженные, как фиванские улицы, цвета смерти и обглоданных костей, цвета крепостных стен. В каменных стенах гудят первостепенные для Фив слова: «гордыня», «деньги», «закон». Бесплодные эти законы знаменуют смерть, статуи готовы произнести приговор, и приговор этот убьет меня — но прежде надо, чтобы пришла Исмена. Вот и она, вместе с каким-то юношей, — они соединены счастливыми узами. Но ему в зале не отведено места, и он с сожалением удалился.
Исмена, кажется, не идет, а летит по воздуху, и ее появление вызвало гул одобрения и восхищения у тех, кто стоял позади нас. Ни минуты не колеблясь, она направилась ко мне и, проходя мимо царя, присела в быстром грациозном поклоне, как принято в Фивах. Скорее, так следует приветствовать дядю, который, как она считает, все еще любит ее, а не оскорбленного владыку. С невероятной отвагой она сумела обойти моих стражников и тут же принялась развязывать путы, стягивавшие мне запястья.
Креонт, конечно, приподнял брови и задал вопрос, который помешала мне расслышать моя слабость, потому что Исмена ответила ему как ни в чем не бывало: «Что я делаю?.. Развязываю ее бедные руки, иначе — как она сможет отвечать вам?»
С огромным облегчением я опустила руки вдоль тела.
— Я была уверена, — прошептала она, — что ты умираешь от жажды. Ты вся горишь… Пей поскорее, я добавила в воду лекарство.
Не переставая поглядывать на Креонта, Исмена напоила меня. «Дай ему выговориться, — шептала она, — притворись, что ты беспредельно больна… Гемон уже близко».
Когда она стала развязывать веревку на моей талии, во взгляде ее клокотало негодование: веревка была слишком грубой, а на платье — огромное пятно.
