Федор Шахмагонов - Твой час настал!
В тишине, ничем не предворяя вылазку, открылись ворота и всадники помчались на польские закопы. Данила Селявин на этот раз нашел дорогу к зеву подкопа. Он мчался впереди, вознеся над головой свой огромный меч. Уланы расступались перед ним. Вылазку возглавлял стрелецкий голова Иван Внуков. Он прикрывал стрельцов Никона Шилова и Слоту, которые несли с собой кули с порохом.
Данило Селявин своим страшным мечом расчистил стрельцам дорогу к зеву подкопа. Запальщики Никон Шилов и Слота спустились под землю. Конные стрельцы и драгуны рубились на смерть.
Ян Сапега вывел гусарскую хоругвь, чтобы отогнать стрельцов от подкопа. Они уже мчались, перестраиваясь в лаву, за их спинами развевались крылья... Грянул взрыв. Подземный гул прокатился до изножья Пятницкой башни. Из-под земли вырвалось пламя, и земля осела, образовав глубокий ров. Стрельцы, что обороняли зев подкопа от поляков, польские уланы, пытавшиеся оттеснить стрельцов от подкопа, все полегли, как ложится рожь под острой косой.
Уцелело несколько монастырских всадников. В их числе Данила Селявин и монастырский слуга Ананий, искусник в ратном деле. Их окружили гусары. Данила, оглушенный взрывом, не успел увернуться от удара казачьего копья, пал сраженный. Его подхватили монастырские пешцы. Не сумели бы пешцы отбить Данилу, да Ананий ужасал драгун. Дивились они его искусству в сабельном бою.
Сочли его завороженным. Казаки от него шарахались, драгуны падали сраженные им один за другим. Пан Лисовский завидев такое чудо помчался к нему. Ананий не знал, что удостоился поединка со столь знаменитым польским рубакой. Догадался, что перед ним знатный вельможа по богатой накидке и по золоченому шлему с перьями. Саблю бросил в ножны. Вскинул лук и пустил стрелу. Лисовский пал с коня. Казаки кинулись в рассыпную. Лисовского пленили бы, если не подоспели к нему на помощь гусары. Стрела пронзила Лисовскому щеку. Взял бы Ананий чуть в сторону, лежать бы разорителю русской земли в земле под Троицей.
С монастырских стен трубили отбой. Много полегло защитников монастыря, но подкоп взорвали.
Подкоп взорван! Осажденные будто бы родились заново. Поздравляли друг друга, как в Христово воскресение. Архимандрит служил поминальную службу по погибшим Никоне Шилове, Слоте и Даниле Селявине.
В шатре у Сапеги сошлись воеводы польского войска. Явился и пан Лисовский с перевязанной скулой. Он постанывал от боли, говорить не мог, в немой досаде ударял правой рукой о левую.
— На пороге морозы, — сказал Адам Вишневецкий. — В мерзлой земле подкопа не сделать. Услышат!
Сапега взорвался.
— Я не сниму осаду! Оставить победителями этих седых грайворонов? Грай их раздается на всю землю. Панове знают закон всякой войны. Тот, кто вторгся в чужую страну не имеет права потерпеть ни одного поражения. Оступить — это признать себя побежденными. Те города, что присягнули нашему царику, забудут о присяге и их придется вновь брать с боем, а на это у всей Речи Посполитой не хватит сил.
8
Возведение митрополита Филарета в патриархи всея Руси обозначило наивысший подъем в пользу тушинского Дмитрия. В дальних городах иные еще верили, что в Тушине сидит подлинный царь Дмитрий и приглядывались, кто из московских людей становится на его сторону. Присоединение к нему Филарета подтолкнуло к признанию тушинского Дмитрия, тех, кто еще колебался. Многим уже казалось, что спор за царство между Шуйским и тушинским Дмитрием близок к завершению. Москва в осаде. Города Северы, южные города, северные — Псков, Ярославль, Вологда, Суздаль, Владимир сняли крестное целование Шуйскому и передались тушинскому Дмитрию. Скопин удерживал Новгород, стоял за Шуйского Смоленск. Рязанская земля не признавала ни Шуйского, ни тушинского Дмитрия. Рязанцы, вслед за жителями Москвы, называли его Вором.
Гетман Рожинский считал, что идти на приступ Москвы бессмысленно. Стоило бы это огромных потерь, если бы и вообще не сгорело бы все польское воинство вместе с деревянным городом. И у Рожинского и у других польских военачальников укоренилось в сознании, что Москва и без штурма сама вскоре падет.
Из Москвы, по-прежнему, что ни день являлись перебежчики: бояре, дворяне, служилые и иной московский люд. Иные умудрялись служить и тушинскому Дмитрию и Василию Шуйскому. Урывали и с той и другой стороны, что урвать удавалось. Иные действовали похитрее. Сын служил тушинскому царику, отец — Шуйскому, или наоборот. Дело становилось семейным. Кто бы не победил, семья при деле и не в опале.
Когда началась осада Троицы, мало кто думал, что монастырь устоит. Да и, казалось, что могло изменить противостояние польским находникам одного монастыря, когда почти вся русская земля оказалась под поляками и тушинским Вором?
Покусившись на Сергиеву обитель, начиная ее осаду, ни Ян Сапега, ни его сотоварищи не понимали на что они подняли меч, а когда начали понимать, что значит эта святыня для русских людей, уже было поздно что-либо поправить.У русских людей начинало пробуждаться сознание, что покорность тушинскому Вору и полякам подла и греховна. Не ради Шуйского поднимался у русских людей протест, а ради православной веры.
Богданка, получив грамоту из рук посланного в Тушино от Симонетты, укрепился в мысли, что сядят на престоле Московского государства. Но он уже не был столь наивен, как в тот час, когда в Пропойске старик раввин внушал, что Бог избрал его, Богданку, для невероятного промысла овладеть царским престолом. Уверовав, что все свершается по воле Иеговы, Богданка счел себя в праве, если не сомневаться в Божьей воле, то хотя бы оглядеться, какие силы ведут его на московский престол. Рожинский и иные паны— всего лишь исполнители более могущественной силы. Так кто же из земных неоспоримых владык стоит за этими исполнителями? Польский король? О, нет! Польский король сам зарится на московский трон. Кто-то наделенный властью отставил короля в сторону, так же, как и в деле мятежа в Польше, когда царь Дмитрий готовил поход, чтобы объединить Польшу и Московию в противостоянии исламу.
Тут-то и загадка!
Казалось бы тут же и отгадка: объединение Московии и Речи Посполитой под короной короля Сигизмунда. Ныне, сидючи в Тушино, узрел он отгадку. Едва король вступил бы на русскую землю, как угасла бы рознь между русскими людьми перед вражеским вторжением. А еще и того проще. Король, быть может, и дерзнул бы идти войной на Московию, но тот же мудрый не дал ему ссуды на сбор войска. Божеское — Господу, людское — людям. Люди предполагают, Господь располагает. Утешится сей истиной и ждать исполнения Господней воли? Она проявлена. Он приведен к воротам Москвы. Но простит ли Господь бездействие? Объединились две силы, обе столь же могущественные, сколь и враждебные: римская церковь и поклоняющиеся Иегове, и подставили его, всего лишь былинку, вырванную из земли, поросшей сорняком, чтобы достичь одной цели — сокрушить Московию.
Для одних — это вожделенное сокрушение православия и обретение новой паствы, поредевшей после победы Реформации, для других — сокрушение христианства на русской земле, ради торжества Иеговы и обретение тех земель, которыми когда –то на недолгий срок овладели хазары, приобщенные к иудейской вере. Разрушение Московии объединенными силами, а когда она будет разрушена, король без усилий присоединит к польской короне царский венец и обширные земли к Речи Посполитой. А что же останется Иегове? Что же окажется приобретенным на иудейские деньги?
Прозрение приходит внезапно. Грамота, что прислана Симонеттой — всего лишь обман, вымогательство иудейских денег, ради целей римской церкви и захвата Московии польским королем. Не для того ревнивый иудейский Бог привел его, сына иудейского племени, к воротам Москвы, чтобы отдать ее польскому королю. Нет! Не быть тому! Именем царя Дмитрия пришло чужое воинство к Москве. Не пришла ли пора стать царем, а не только им казаться!
Богданка призвал к себе Марину и Филарета. Рожинского не позвал. Он решил связать Марину и Филарета, а себя поставить между ними.
— Позвал я тебя, государыня. И тебя, наш отец, патриарх, чтобы прочитать вам челобитную от наших людишек. Не первая и не последняя.
— «Царю, государю, и великому князю Дмитрию Ивановичу всея Руси, бьют челом и кляняются сироты твои государевы, бедные, ограбленые и погорелые крестьянишки. Погибли мы, разорены от твоих ратных воинских людей, лошади, коровы и всякая животина побрана, а мы сами жжены и мучены, дворишки наши все выжжены, а что было хлеба разного, и тот сгорел, а достальный хлеб твои загонные люди вымолотили и увезли. Мы сироты твои, теперь скитаемся между дворов, пить и есть нечего, помираем с женишками голодною смертью, да на нас же просят твои сотенные деньги и панский корм. Стоим в деньгах на правеже, а денег нам взять негде...»
