Самид Агаев - Седьмой совершенный
– Там их двое.
– Обеих приведи.
Азиз в сопровождении гвардейцев ушел.
– Определенно там что-то происходит, - не унимался Имран.
– Я же тебе объяснил, что там происходит, - раздраженно сказал Ахмад Башир, недовольный тем, что его перебивают.
– Я думал ты шутишь.
– Нет, я не шучу.
И, словно в подтверждение его слов, дверь открылась и гвардеец, заглянув внутрь, сказал:
– Господа, вы свободны.
– Что я тебе говорил, - усмехнулся Ахмад Башир.
За прошедшие годы Имран очень изменился, но не настолько, чтобы Абу-л-Хасан не смог его узнать. Тем более, что память у Абу-л-Хасана была профессиональной.
– Это ваш друг? - полувопросительно сказал Абу-л-Хасан, - он неважно выглядит.
– Он нездоров, у него горячка, - отозвался Ахмад Башир, пытаясь понять, узнал Абу-л-Хасан Имрана или нет. С момента их единственной встречи прошло много лет, но по лицу царедворца трудно было что-либо понять.
– Его зовут Имран, - добавил он, внимательно глядя на Абу-л-Хасана. Но лицо начальника тайной службы осталось бесстрастным. Имран стоял, прислонившись к стене. Несколько сделанных им шагов исчерпали его силы. Видя, что он сползает вниз, один из гвардейцев подхватил его.
– Отправьте его ко мне домой, - распорядился Абу-л-Хасан, - а ты ступай и приведи лекаря. А вы, мой друг, надеюсь, также отдохнете в моем доме, и я приношу вам свои извинения за это происшествие.
– Ну, что вы, раис, напротив, чрезмерно благодарен вам за помощь. Я только провожу приятеля, а сам пойду в караван-сарай, у меня там комната оплачена, а если я не приду, то хозяин-плут отдаст ее кому-нибудь. Но вечером, если вы не возражаете, я приду навестить своего приятеля.
– Буду рад видеть вас, тем более ,что нам есть о чем поговорить, сказал Абу-л-Хасан.
"Узнал", - подумал Ахмад Башир.
– Что делать с этим, раис? - вмешался офицер, указывая на главаря.
Азиз с видом побитой собаки, поднял голову, ожидая своей участи. Его состояние можно было передать, сравнив с чувствами человека, узнавшего, что дом, в котором он так уверенно распоряжался, принадлежит другому.
– Я надеюсь, что ты уяснил, кто здесь главный? - спросил у него Абу-л-Хасан.
– Да, - еле слышно сказал Азиз, но все услышали.
– Тогда убирайся прочь и не попадайся мне больше на глаза. В следующий раз не отпущу.
Азиз, не оглядываясь, пошел к выходу.
Наср ал-Кушури, увидев группу людей в резиденции, послал хаджиба выяснить кто такие. Вернувшись, хаджиб доложил, что вазир Али ибн Иса ожидает аудиенции повелителя правоверных.
– То есть, как ожидает? - возмущенно воскликнул главный администратор, - Сегодня же не приемный день, среда, а не понедельник или четверг.
Хаджиб пожал плечами.
– Старик совсем выжил из ума, - проворчал Наср ал-кушури и отправился к халифу с докладом.
Повелитель проснулся не так давно, и все еще лежал, глядя в потолок, который слегка кренился в его глазах. Это было следствием ночной попойки. Услышав о визите вазира, он слабо возмутился, но в следующую минуту сказал:
– Ладно, пусть его проведут в открытый меджлис, жалко старика.
– В открытый меджлис? - переспросил хаджиб ал-худжаб. - Сегодня очень холодно.
– Меня тошнит, - сказал ал-Муктадир, - мне надо подышать свежим воздухом.
Али ибн Иса основательно продрог. День был холодный, с утра даже шел мокрый снег. По дороге он умудрился ступить в лужу и промочить ноги, обутые в сапоги из мягкой кожи. Вазир уже понял свою оплошность, он испытывал неловкость перед своей свитой. Надо же было явиться во дворец с такой помпой, чтобы попасть в неприемный день и выставить себя на посмешище. "И главное, ни один собачий сын не напомнил мне об этом, - с горечью подумал вазир и тут же решил, - всех уволю". Он хотел, было, уйти восвояси, но тут получил известие о том, что его примут.
Халиф, повелитель правоверных, дал вазиру аудиенцию в открытом зале. Он сидел на троне с непокрытой головой и чувствовал удовольствие от того, как воздух холодит его лицо в отличие от вазира, нахохлившегося от холода. Закончив свой доклад, Али ибн Иса поблагодарил халифа за то, что тот принял его в неприемный день.
– Ну что ты, Али, - ответил халиф, - дела государства превыше всего, к тому же мы знаем твои заслуги перед нами.
Вазир с завистью посмотрел на румяное лицо халифа.
"Что значит молодость, - подумал замерзший вазир, - даже бровью не поведет".
Вслух же он неожиданно сказал:
– О, эмир верующих, ты появляешься в такое холодное утро в таком просторном дворе без головного убора, хотя люди в подобных случаях сидят в закрытых помещениях, надевают верхнее платье и греются у огня. Я считаю, что ты неумерен в употреблении горячих напитков и еды, обильной специями.
Халиф был единственным человеком в отношении, которого Али ибн Иса сдерживал свою несдержанность. Грубость вазира стала нарицательной. "Такой-то невежлив, как Али ибн Иса", говорили близкие ко двору люди. Но не мог же он, в самом деле, сказать халифу, что тот злоупотребляет горячительными напитками.
Ал-Муктадир все принял за чистую монету.
– Нет, - сказал он, - клянусь Аллахом, я не делаю этого, не ем острой пищи. Мне добавляют только чуть-чуть мускуса в хушканандж[116].
Вазиру ничего другого не оставалось, как продолжить разговор о специях.
– О, эмир верующих, - мрачно сказал он, - это удивительно, учитывая то, что я отпускаю каждый месяц из общей суммы кухонных расходов на покупку специй триста динаров.
Ал-Муктадир нахмурился. Наступило молчание. Все присутствующие почувствовали неловкость, какая бывает при уличении кого-либо во лжи или воровстве. И человеком, заставившим всех испытывать эту неловкость, оказался вазир.
Али ибн Иса, счел за лучшее удалиться. Он повернулся и пошел прочь, не соблюдая этикета. Но как ни странно, именно эта бестактность была извинением, так как говорила о смятении вазира. Шагая к выходу, Али ибн Иса мучительно пытался вспомнить, зачем он явился во дворец, ведь он должен был сказать халифу что-то важное. Когда он был почти у дверей, Ал-Муктадир встал и велел ему вернуться.
Вазир вернулся. Халиф сел на свое место и, глядя себе под ноги, сказал:
– Я полагаю, что ты сейчас отправишься на кухню и выскажешь свое мнение управляющему, изложишь, что произошло между нами по поводу специй и отстранишь его от должности.
– Да будет так, о эмир верующих! - воскликнул Али ибн Иса.
Но халиф вдруг засмеялся и промолвил:
– Я предпочел бы, чтобы ты этого не делал. Может быть, эти динары уходят на нужды людей. Я не хочу отбирать их у них.
Сбитый с толку, Али ибн Иса машинально ответил:
– Слушаю и повинуюсь, - и добавил, - да благословит Аллах твою щедрость.
– Что-нибудь еще? - улыбаясь, спросил Ал-Муктадир. Он был доволен собой и уроком, который преподал вазиру. Заставил померзнуть в отместку за его несвоевременный визит и ловко дал понять старому скряге, что не намерен заниматься учетом мелких расходов.
Халиф вспомнил, что Али ибн Иса подсчитывает лебединый корм на прудах, и вновь засмеялся. Беспричинно для окружающих. Вазир счел это хорошим знаком, взбодрился и тут же вспомнил об истинной цели своего визита.
– О, эмир верующих, - без обиняков сказал он, - я давно приглядываюсь к Мунису, не назначить ли вам его главнокомандующим?
– Что, Муниса? - опешил халиф. - Почему, что за вздор!
Ал-Муктадир любил Муниса, но не любил и боялся ответственных решений. Тем более, что предложение вазира застало его врасплох.
– В Мунисе я вижу большие способности к военному делу, вот и вчера, я знаю, он отличился на ристалище.
– Да, вчера он был хорош, - с удовольствием подтвердил халиф. Испуг его прошел, и теперь он порадовался тому, что кто-то еще, кроме него, оценил достоинства фаворита.
– Я хочу сказать тебе, о, повелитель правоверных, что таких, нелепых на первый взгляд, решениях есть очень много рационального, но очевидным это становится впоследствии.
– Это хорошо ты сказал, - ответил Халиф, - но дело это государственной важности. Не стоит торопиться с принятием таких решений, стоит все как следует обдумать. Я соберу вас всех в приемный день... - Али ибн Иса потупил глаза... - И мы обсудим этот вопрос.
– Конечно, о эмир верующих, во всем твоя воля, торопиться не следует, но с другой стороны, в делах касающихся государственной безопасности промедление опасно.
– Я подумаю над твоими словами, - сказал халиф и поднялся, давая понять, что аудиенция закончена.
Мать халифа Ша'аб была когда-то греческой рабыней. То есть гречанкой она так и осталась, но теперь она была Госпожой. Сейчас она возлежала на подушках, а рабыня подрезала ей ногти на ногах. Только бывший раб может оценить блаженство, которое она испытывала, а нам,читатель, этого, увы, не дано. Картину эту лицезрел Мунис. Ему, как евнуху, вход на женскую половину был открыт и он совершенно спокойно мог лицезреть бесстыдно обнаженные ляжки старой ведьмы, как именовал ее про себя Мунис. Впрочем, надо быть справедливым, несмотря на возраст, а Госпоже было под тридцать, она еще обладала привлекательным телом, но конечно не в пресыщенных глазах евнуха, хотя красотой лица не отличалась. Госпожа иногда взвизгивала от щекотки, но не сердилась.
