Вера Крыжановская - Фараон Мернефта
— Могучий Озирис, да будешь ты благословен вовеки! Милосердие твое сохранило моего сына, но сжалься также и над моим несчастным народом. Разве ты уступаешь в могуществе жестокому богу евреев? Если он мог наслать на нас чуму, ты, великий покровитель преданного тебе народа, можешь избавить нас от нее. Извести нас, каких жертв требуешь, чтобы увеличить нашу силу и победить враждебное божество, дай знак, что молитва моя услышана тобою.
Мы все присоединили свой голос к молитве фараона. В то же время жрецы и жрицы заиграли на арфах и запели священный гимн, столь выразительный и полный грусти, что звуки эти вместе с опьяняющим запахом благоуханий потрясли меня до слез.
Под сводом храма появились огненные языки, и опустились прямо на алтарь, и мгновенно зажгли приготовленную жертву. При этом очевидном знаке благоволения великого Озириса новая надежда проникла в наши сердца. Мернефта также, по-видимому, ободрился, принес богу значительные дары и, пообещав великие жертвы, возвратился во дворец.
Хотя о походе фараона в храм Озириса и не было объявлено, но новость эта распространилась по городу с необыкновенной быстротой, и когда царь сел в свой паланкин, оказалось, что все улицы по пути его шествования были заполнены толпами народа.
Шаг за шагом мы пролагали путь государю сквозь эту массу людей, в которой раздавались вопли и рыдания, но, приблизившись к дворцу, носилки должны были остановиться. Народу собралось там столько, что яблоку негде было упасть, и вся эта страшная толпа волновалась, как бурное море.
Тысячи рук простирались к фараону, и поднялся крик:
— Отпусти евреев! Сжалься над своим народом, великий государь, или мы все погибнем… Взгляни, дома пустеют, господа и слуги умирают. Скоро не станет рук для необходимой работы.
Народ выталкивал вперед страшных, обезображенных больных. Матери протягивали к царским носилкам детей, покрытых чумными пятнами и нарывами.
Вдруг толпа с воем раздвинулась в стороны, чтоб открыть путь длинной веренице повозок, на которых лежали кучи мертвых тел, завернутых в просмоленный холст.
При виде их народ поднял отчаянный вопль.
— Все гибнет, — раздавались голоса, — и тела, и души людей. В городе мертвых человеческие трупы лежат горами, как падаль нечистых животных, рук не хватает их бальзамировать и предавать должному погребению.
И крики слились в один общий вопль:
— Отпусти евреев! Это наше единственное спасение!
Мернефта выпрямился во весь рост. Огненный взгляд его быстро окинул обезумевшую толпу, которая мгновенно умолкла.
— Не одних вас поражало бедствие, — произнес он своим металлическим голосом, явственно доходившим до самых последних рядов народа. — Чума не пощадила наследника моего престола, и дворцы не меньше хижин страдают от нее. У всех моих родственников, советников, военачальников и офицеров гвардии дома наполнены больными, но никто из них не требует, чтоб я отпустил евреев. Неужели вы боитесь их до такой степени и верите, что Мезу имеет власть над чумой и смертью? Сейчас я возвращаюсь из храма Озириса. Могущественный бог услышал мою жаркую молитву: небесное пламя сошло на алтарь и зажгло приготовленную мною жертву.
Люди услышали эти слова, и надежда блеснула во всех взорах, толпа широко раздвинулась, очистив путь фараону.
— Не отчаивайтесь, мои верные египтяне, — прибавил Мернефта, — ваш царь сделает для вас все, что только возможно.
Носилки двинулись в путь, провожаемые восторженными кликами толпы.
Бледный и мрачный Мернефта вошел в свои покои, но не дотронулся до еды. Его чаша с вином осталась невыпитой, никто не смел нарушить молчания монарха. Только под вечер обратился он к одному из советников:
— Чтоб завтра утром Мезу явился ко мне!
На следующее утро фараону доложили, что Мезу ожидает его повелений.
— Пусть войдет, — сказал Мернефта.
Мощная фигура еврейского пророка показалась в глубине галереи. Мезу сопровождал его неразлучный спутник Аарон.
Приблизившись к царю, Мезу насмешливо спросил:
— Что угодно тебе от меня, могущественный фараон? К чему зовешь ты меня, если ты так силен и могуч?
— Молчи, наглец! Уж не думаешь ли ты, что устрашил меня своим колдовством? — вскричал царь. — Ты напустил чуму на мой народ посредством адского волшебства, я никогда не поверю, чтоб это было делом божьим. Не для себя я приказал позвать тебя, а только ради моих подданных, которые стонут и отчаиваются, думая, что ты властен управлять царством мрака и теней… Хорошо же. Я уступаю его желаниям и даю тебе двадцать четыре часа сроку. Если по истечении их в Египте не останется ни одного больного, ты можешь взять евреев и вести их куда хочешь.
Мезу вспыхнул и отступил на шаг, с изумлением глядя на царя.
— Чтобы прекратить чуму, мне нужно три дня сроку, — произнес он протяжно.
Глумливая усмешка показалась на губах Мернефты. Обратясь к телохранителям, он приказал:
— Ступайте и объявите на улицах, чтобы народ немедленно сходился ко дворцу.
Не было никакой надобности созывать народ, бесчисленная толпа стояла уже около дворца.
Как только доложили Мернефте, что народ уже собрался, он направился к плоской кровле. Подойдя к балюстраде, Мернефта жестом подозвал к себе Мезу и произнес:
— Верные египтяне! Великий маг Мезу сейчас дал мне обещание в три дня прекратить чуму, опустошающую Египет. По прошествии их в стране не должно оставаться ни одного больного. Если он сдержит свое обещание, я дам ему позволение вывести из Египта народ еврейский. Итак, повелеваю вам через три дня снова собраться здесь с доказательствами могущества или бессилия Мезу, то есть взяв с собою всех, кто выздоровеет либо останется зачумленным. Ты слышал мою волю, — прибавил царь, обращаясь к пораженному и недовольному пророку, и удалился, сделав прощальный знак народу.
Мы последовали за государем, который прошел на половину наследника в спальню Сети. Я встал на страже у дверей. Царевич, худой и бледный, сидел в кресле, обложенный подушками. Он поцеловал руку отца и спросил с беспокойством:
— Что это значит, государь? Я слышал крик и вопли народа перед дворцом. Что случилось? Не новое ли несчастье угрожает Египту?
— И да, и нет, — отвечал Мернефта, садясь в поданное ему кресло. — Неразумный народ вопит и стонет, требуя, чтоб я отпустил евреев. Ну, я исполнил его просьбу. Мезу только что ушел от меня, и ты слышишь радостные клики толпы, готовой уцепиться за все, что кажется ей средством спасения.
— Ты отпускаешь евреев? О, отец, это недостойная тебя слабость… Можно ли слушать невежественную толпу, ослепленную страхом, которая сама не знает, чего хочет. Ты должен взять назад свое обещание, исполнить его было бы безумием.
В волнении своем он хотел встать, но не мог и снова опустился бессильно в кресло.
— Не тревожься, Сети, — сказал спокойно царь. — Можешь ли ты думать, что я способен уступить требованиям черни, хотя при виде тысяч трупов, препровождаемых в город мертвых, сердце мое обливается кровью. Но ты ошибаешься, Сети, если думаешь, что я уступаю по слабости характера. Я хотел показать ослепленному ужасом народу, что могущество Мезу не безгранично. Я не знаю, каким ядом заразил он нашу пищу, одежды, воздух, но ты, сын мой, ученик ученейших жрецов, должен знать, что несравненно легче распространить зло, нежели прекратить его, в особенности безжалостную смерть. Пусть же он избавит Египет от чумы, и я охотно преклонюсь перед его могуществом, потому что тот, кто в силах обуздать смерть, есть божество. Что же касается данного мною слова, — фараон выпрямился и гордо ударил себя в грудь, — оно непоколебимо. Пусть Мезу прекратит чуму и смерть и тогда уводит евреев.
С горящими глазами Сети схватил руку фараона и прижал ее к своим губам.
— В тебе все дары мудрости и правосудия, государь и отец мой. Прости мне мои пустые, безрассудные слова.
Несмотря на недоверие фараона к могуществу еврейского пророка, лихорадочное волнение овладело всеми.
Каждый, у кого в доме были больные чумой, стал надеяться на их выздоровление, и я никак не мог отогнать от себя мысль, что найду родных моих совершенно здоровыми.
Никогда служба моя не казалась мне столь продолжительной и скучной, как в этот день, и когда я смог покинуть дворец, полетел домой. Как и прежде, я застал Хэнаис хлопотавшею около моих больных родителей, которые стонали на своем страдальческом ложе и не узнавали меня. Одна только Ильзирис, пробудившись после спокойного укрепляющего сна, улыбнулась мне в полном сознании.
— Завтра, — сказала мне Хэнаис, — ты можешь немного поговорить с ней.
Крайне разочарованный, я ушел в свою комнату и лег спать.
На следующий день, придя к сестре, я нашел, что ей стало лучше. Она протянула мне исхудалую руку и спросила о родителях и Хаме.
