Иоаким Кузнецов - На холмах горячих
А когда нового доктора стала посещать самая очаровательная гостья Вод московская госпожа Мансурова и, более того, «водяное общество» увидело врача и пациентку гуляющими каждый вечер под руку в Емануелевском парке, в ресторации, у Машука, разговорам было дано достаточно пищи.
Столь явная дружба на виду у многих ревнивых почитателей красоты госпожи Мансуровой сослужила Майеру дурную службу. И вдруг неожиданно прелестница уехала в Москву, не закончив лечебный курс. Завистники были удовлетворены.
Репутация доктора окончательно была подорвана. Знать, лечащаяся в Пятигорске, стала говорить о том, что Майер по образу мыслей опасный вольнодумец, материалист. В личных беседах преподносит «горькие и
едкие лекарства», позволяет себе осуждать лиц, власть предержащих.
Масла в огонь подлил ночной вызов на квартиру генерала Сергеева, у жены которого приключились колики в животе. Николай Васильевич внимательно осмотрел генеральшу и, выспросив, какую пищу она употребляла в ужин, пришел к заключению, что госпожа объелась пирожным, прописал ей слабительное.
Кто-то написал жалобу в Петербург лейб-хирургу статскому советнику Енохину о том, что лекарь Майер ведет себя на Водах «дурно и несообразно человеколюбивому и добро мыслящему врачу. Он сделал оскорбление генерал-майору Сергееву, не подав нужного пособия жене его, мучавшейся целую ночь от жестоких колик». Пошли слухи о том, что генерал Сергеев якобы подал рапорт военному медицинскому начальству, в коем изложил свои претензии к Майеру.
Неприятностям, казалось, не будет конца. Николай Васильевич как-то был приглашен на квартиру князя Суворова, на Воды приехавшего. Речь зашла о религии, о боге — всесильном спасителе от всех бед и несчастий. Доктор засмеялся: бога, как представляют его себе люди, невидимого, живущего на небесах, не было и нет. Настоящий бог — это человек, властелин и преобразователь природы и общества. В руках людей их судьба. И только они способны искоренить зло и утвердить добро. К примеру, излечить болезни.
Присутствовавший во время беседы щеголеватый штабс-капитан Наумов побагровел, с ненавистью взглянул на доктора, потребовал прекратить разговор о всевышнем и в тот же вечер отправил донесение в Третье отделение императорской канцелярии...
Летом 1836 года в верхней части города, у небольшого побеленного известью дома, где жил Майер, остановилась повозка. В открытое окно Николай Васильевич увидел, как кучер, пожилой отставной казак, помог выйти из повозки высокому, худому прапорщику, который пошатываясь сделал два шага и остановился — дальше идти не мог. Кучер подхватил его под руку и повел к калитке. Хозяйка дома, кормившая кур, замахала рукой незваным гостям:
— Фатера занята, проезжайте дальше.
— Здесь квартирует мой друг, я к нему,—слабым голосом сказал прапорщик.
«Да это же Бестужев!»—чуть не вскрикнул Майер, выскочил на улицу, распахнул калитку.
— Боже мой, Александр Александрович, какими судьбами?— всплеснул доктор руками, со скрытой тревогой глядя на черное, с ввалившимися глазами лицо товарища.
— Вот видите, Николай Васильевич,— кожа и кости,— с трудом ответил Бестужев и улыбнулся сухими, потрескавшимися губами.
Майер помог больному войти в дом. Через полчаса Бестужев, умытый, накормленный, переодетый во все чистое, лежал в постели на диване и крепко спал. А Николай Васильевич сидел рядом на стуле, глядел на него, испытывая противоречивые чувства. Радостно вновь увидеть друга, с которым два года назад в Ставрополе жил в доме Щербакова и крепко подружился. Но этого человека необыкновенной судьбы, друга Пушкина, Рылеева, Грибоедова, в прошлом ротмистра лейб-гвардии гусарского полка, одного из руководителей декабристов, надо было спасать.
Майер вспомнил, как в Ставрополе Александр Александрович рассказывал о разгроме восстания на Сенатской площади. После роковых, событий он был схвачен, закован в кандалы и брошен в одиночную камеру Петропавловской крепости. Верховный уголовный суд предъявил Бестужеву обвинение в умыслах цареубийства и истребления императорской фамилии, в сочинении возмутительных стихов и песен, личных действиях в мятеже и возбуждении к оным нижних чинов. Суд приговорил его «к смертной казни отсечением головы». «А дальше что?»—с нетерпением спрашивал Майер.
— А дальше... почти два года в одиночной камере, мучительное ожидание казни. В ноябре двадцать седьмого года объявили «милосердное соизволение» царя: казнь заменяется ссылкой в Якутск. Молодой император не пощадил и братьев: Николая и Михаила сослал в Сибирь, а Петра и Павла — на Кавказ рядовыми в действующую армию...
Потом Александр Александрович рассказывал о жизни в якутской глухомани. Оторванный от родных и друзей, он влачил полуголодное существование. Зимой — страшные морозы, летом —гнус, дожди, грязь. Бестужев начал болеть. От цинги вспухли и стали кровоточить десны, расшатались зубы. Все это толкнуло его на отчаянный шаг: он написал прошение царю о переводе его рядовым на Турецкий фронт —легче смерть на поле боя, чем медленное умирание среди болот. Николай «милостиво» предоставил Бестужеву возможность умереть от вражеских пуль.
— После заключения мира с Турцией наш егерский полк,— рассказывал Александр Александрович,— отвели на зимние квартиры в урочище Белые ключи в тридцати верстах от Тифлиса, а там служили братья Павел и Петр. Батальонный командир сочувствовал мне. Часто с заданиями посылал в Тифлис, где я встречался с братьями. Там же служили Михаил Пущин, Николай Оржицкий, Захар Чернышев, Федор Вишневский, братья Мусины-Пушкины. Встречались мы у Николая Николаевича Раевского.
В Тифлисе мне удалось навестить вдову Грибоедова Нину Александровну. После трагической гибели мужа она заточила себя в доме своего отца князя Чавчавадзе. Горожане видели ее только около могилы мужа у монастыря на горе Мтацминда. О ее необыкновенной преданности покойному супругу все отзывались восторженно: в семнадцать лет осталась вдовой такая красавица, поэтичная и благородная душа! Сколько достойных людей предлагали ей руку и сердце. Но нет, любовь к мужу была и осталась для нее единственой нитью, связывающей ее с жизнью. Князь Александр Гарсеванович, человек передовых убеждений, говорил со мной о царском самодержавии, о бедности народа, о восстании на Сенатской площади. Мне не забыть строк, которые прочел в тот вечер князь:
Горе миру, где злодей владыка,
Где лжецов разгуливает клика,
Где, загубленная дико,
Слезы льет Свобода,
Горе вам, душителям народа!
Частые посещения Тифлиса, встречи Бестужева с декабристами не прошли незамеченными; тайные агенты донесли главнокомандующему Паскевичу. Паскевич приказал схватить «государственного преступника» ночью, а это было зимой, и верхом, без теплой одежды препроводить в Дербент, который называли кавказской Сибирью, местом ссылки проштрафившихся солдат.
В Дербенте его определили в подчинение фельдфебелю, который заставлял часами на корточках двигаться «гусиным шагом» или стоять на карауле под нещадно палящим солнцем. Как сейчас Майер слышал слова своего друга, сказанные тогда в щербаковской квартире: «Не поверите, Николай Васильевич, что там, в Дербенте, в такой ужасной, гнетущей обстановкве, я рискнул заняться любимым моим делом — литературным творчеством. Писал урывками, когда тиран мой ударялся в пьянство, а пил он, бывало, неделями. Это и дало мне возможность написать повесть «Испытание». Поставить свою фамилию было бессмысленно — не напечатают, воспользовался псевдонимом, под которым я иногда печатался раньше —«А. Марлинский». Отправил рукопись в Петербург Гречу, издателю журнала «Сын отечества». И, представьте себе, Греч опубликовал ее. Спустя время написал вторую, третью.
Как выяснилось позже, Белинский в «Литературных мечтаниях» высоко оценил повести Марлинского, а после опубликования «Аммалат-Бека» писал, что Марлин-ский один из самых примечательных русских литераторов: «Он теперь безусловно пользуется огромным авторитетом; теперь перед ним все на коленях».
Может быть, эта оценка Белинского какую-то роль сыграла, может быть, то, что Паскевич уехал в Варшаву и на пост главнокомандующего войсками назначили барона Розена, который питал к Бестужеву симпатию, в конце тридцать третьего года его перевели в первый грузинский батальон, квартировавший в Ахалцихе. Дербент провожал декабриста, кто верхом, кто пешком: с бубнами, с песнями и плясками дагестанцы шли рядом со своим «Искандер-беком» до реки Самур.
Бестужев рассказывал, что из Ахалциха перевели его в Ставрополь, в распоряжение командующего Кавказской линией генерала Вельяминова, который между прочим сказал ссыльному: «Уж вы постарайтесь, а я
